Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

Но есть и еще одна причина — в Эквадоре меня ждет другая женщина. Ее зовут Наташа, она моя бывшая одноклассница. Она знает испанский и будет для меня чем-то вроде гида. Несмотря на то что Наташа — просто подруга, я не могу дать тебе гарантий, что между нами ничего не произойдет. Мне кажется, ограничивать свою свободу как минимум противно природе и, соответственно, философии.

Мой прогноз относительно наших с тобой отношений таков: я сначала должен преодолеть ряд личностных проблем и достичь соответствующего уровня в профессиональной деятельности, а уж потом претендовать на такую замечательную женщину, как ты. До сих пор я был для тебя лишь обузой.

Клянусь, я от этого страдаю. Надеюсь, ты страдать не будешь.

Спасибо за все. Возможно, у меня появятся еще поводы для благодарности. Если ты захочешь. В чем я сильно сомневаюсь. Видишь теперь, что у меня на душе? Целую.

Вместо того чтобы поставить подпись, я сложил письмо и сунул его в карман. Это действие спровоцировала сирена «скорой помощи»; фары на миг осветили комнату и скрылись за поворотом. (На следующий день я отправил письмо с папиного компьютера, а приведенные выше сумбурные фразы послужили к нему (письму) черновиком.)

Я вышел на улицу. Воздух казался синим от неона. У подъезда смуглый мужчина поливал тротуар из шланга. У него были широкий нос и прищур свергнутого принца — очень скоро я научился идентифицировать подобные лица как типичные для коренных жителей Анд. В то утро я просто отметил про себя, что дворник — неместный. Он выключил шланг, пропуская меня, и, наклонив голову, выдохнул улыбку, как иные выдыхают сдавленный смешок.

Поезд выползал за пределы энного по счету городишки, в котором, как и в предыдущих, все до единого здания были выкрашены белой краской. Колеса быстро наверстывали ритм — так зазевавшийся ребенок торопливо топочет, чтобы снова попасть в ногу со взрослым. Под полом враскачку и со звуком, характерным решительно для всех поездов, ходили шестерни — тудух-тудух, тудух-тудух. Я ехал к папе. Я собирался поиграть в гольф, выпить виски и под занавес — а может, и где-нибудь в середине, если представится подходящий момент — пока, что называется, при памяти; или лучше прямо с порога, чтобы сразу уже покончить с делом, иными словами, свалить его с плеч долой, — короче говоря, я собирался попросить у папы денег. У меня было твердое намерение честно рассказать ему об увольнении; я полагал, что в контексте своего тяжелого материального положения имею право на заем. Или пусть папа разрешит мне пожить у него, когда я вернусь из Эквадора. На самом деле я бы согласился на оба варианта в комплекте. По крайней мере в экономическом аспекте пожить у папы было бы весьма разумно, если, конечно, не считать морального ущерба, который я неминуемо потерпел бы в этом случае — ведь я не жил с папой в одном доме уже четырнадцать лет, да и тогда с нами были мама и Алиса: их глубокие внутренние противоречия, шаровыми молниями носившиеся в воздухе, отчасти нейтрализовывали папины разряды. Интересно будет узнать, что я в конце концов решу сделать, особенно если учесть, что я всегда мог твердо решить только одно — чего мне делать не следует. Был День шестой с начала курса лечения «абулиниксом».

Поезд, тяжко выпустив пар, остановился. Я ступил на перрон станции Уассаик и вместе с другими пассажирами пошел по платформе. Папа ждал на стоянке в своей шикарной новой машине.

Внезапно я подумал, что лучше сейчас вернуться в Нью-Йорк, поджав хвост и ни словом не обмолвившись о деньгах. Действительно, письмо из малоизученной страны третьего мира с мольбой «Папа, вышли денег» выглядело бы куда убедительнее, чем эта же мольба из уст стоящего рядом и трудоспособного на вид сына. В то же время мне как-то не верилось в полное папино банкротство, главным образом из-за новой тюнингованной «ауди» перламутрового цвета. Сколько же устричных ракушек пошло на такую громадину? Мама и Алиса уже прослышали о папином приобретении. Алиса заявила, что перламутр на покраску машины добывали из раскрошенных ногтей повстанцев всех третьих стран, вместе взятых, а мама только фыркнула: «Дай Бог нам всем так обанкротиться!» У меня до сего дня не было собственного мнения; когда же я увидел это ослепительное чудо, мнение тотчас появилось, и выглядело оно примерно так: «Раз папа позволил себе столь шикарную машину, он наверняка сможет ссудить мне немножко денег».