Думитру Попеску - Избранное

Потом пошла прочь. Собака лаяла ей вслед, рвалась с цепи. Перед Анастасией тянулась пустынная дорога. Затаились опустелые дворы. Она шла и разговаривала сама с собой: «На первых порах и я верила, что тревожит тебя хворь моя легочная, думала, по-доброму о здоровье моем печешься, пульс измеряешь… «Нам нужна попечительница, детишек грамоте обучать, береги себя, барышня!..» Бабник окаянный, день-деньской брюхо свое чертово набиваешь, глотку вином-цуйкой заливаешь и сидишь-посиживаешь взаперти — лишь бы ненароком в беду не попасть, службу не потерять, чтобы эти тебя на улицу не выкинули, без зарплаты дурака эдакого не оставили, ведь ничегошеньки ты толком не умеешь, только пульс щупать да в горло заглядывать… Схоронить серба — у тебя кишка тонка, да я и не зову тебя. Другие найдутся, не перевелись еще люди на земле. Положим его в могилу, ногами к восходу, головой к закату. Так заведено».

— Целую ручку, барышня…

— Виделись мы уже сегодня. Чего тебе от меня надо, господин Костайке?

— Ничего, барышня, я… Я хочу тебе добра. Видеться-то мы виделись, деревня наша невелика, поди, да и раньше не один раз на дню встречались.

— А теперь я только тебя и встречаю, даже детей на улице не вижу. Не из-за тебя ли их из дома не выпускают? Не тебя ли боятся?

— Неужто я такой страшный, барышня?

— Ты — никакой.

— Барышня, зачем ты ходила к доктору, аспирину просить? У тебя голова болит или лихоманка проклятая одолела?

— В меня бес вселился, господин Костайке, слыхал про такую хворь?

— Слыхал, как не слыхать, — засмеялся Костайке. — Это всем хворям хворь… Барышня, кто тебя обидел?

— Никто, кому меня обижать?

— Свят, свят, сроду не слыхал, чтоб ты эдак с людьми разговаривала. В каком ты бишь классе была, когда школу бросила и сюда в деревню прикатила?

— Неважно, господин Костайке.

— Нет, важно.

— А я говорю — неважно, да ты и сам знаешь, в каком классе я была, тебе Эмиль рассказывал, и я говорила. Не спрашивай меня больше, все равно не поверю, будто ты забыл.

— Запамятовал, барышня, ей-богу.

— Ничего ты не забыл, все-то ты помнишь, и перестань прикидываться эдаким дурачком, не верю я тебе. И по деревне ты не от дурости слоняешься, а может, и впрямь поглупел, раз городишь такое…

— Да ты никак оскорбляешь меня, барышня, дураком обзываешь, я не ослышался?

— Сам дураком притворяешься, а может, и не притворяешься, раз думаешь то, что думаешь…

— Смех, барышня, берет, да и только.

— Ну и смейся на здоровье, кто тебе не велит, чего ж ты не смеешься?

— Барышня, я старше тебя, и, если б не Эмиль, по-иному бы я сейчас с тобой разговаривал.

— Так бы и разговаривал. Повезло тебе: в деревне нет мужиков, давным-давно нет, кругом одна детвора и та под замком, да еще старики и бабы, а бабы-то народ слабый, боятся дом без присмотра бросить, детей без куска хлеба, а то, не дай бог, и вовсе круглыми сиротами оставить… Тебе повезло. И только. Не за аспирином я к доктору ходила, да ты и сам знаешь, небось подслушивал поблизости. Да что без толку говорить… Мертвый мертв, а обычаи есть обычаи.

— Я видел, как ты свечи зажигала…

— Чтобы человек предстал перед господом богом нашим пресветлый душой и телом.

— Смешно мне, барышня, — захохотал Костайке.

— Охоч ты до смеха, господин Костайке. А вдруг кто отобьет у тебя охоту смеяться?

— Говоришь, свечи надобны, чтобы…

— Чтобы пришел он на тот свет очищенным, просветленным…

— Вот оно что…

— Душа усопшего летает, будто птица.

— Ага, и ей нужен свет…

— Да, душа скитается там, где жил человек, летает птицей шесть недель… Грех великий оставить покойника без свечи, без зажженной, свечение свечи — верное знамение, что душа усопшего чистой и светлой при жизни была.

— А откуда ты знаешь, какая душа у серба?

— Так говорится, когда человек преставится…

— Послушай-ка, барышня, ты полагаешь, я дурак дураком, ан нет, и я тебе это докажу. Ты вот в колокол звонила. Так велят обычаи, правда?

— Да, таков обычай — по мертвому в колокол бить, чтобы господь бог услыхал, и принял его, и простил, и успокоение даровал.

— Барышня, может, я и впрямь дурак, но не дурнее других. А ты за болвана меня принимаешь, талдычишь про господа бога, про обычаи, чтобы я подумал, поверил даже, будто ты потому в колокол звонила, потому желтые восковые свечи жгла.

— Раз ты не дурак, то понимаешь — и другие причины есть.

— Понимаю, барышня. Ты думаешь, я круглый дурак, не переступлю через то, что у тебя с Эмилем было, сынком моим единственным? Рассчитываешь на мою отцовскую слабость, вполне законную? Хочешь верх надо мной взять? Знала, я закрою глаза на то, что ты в колокол звонила. Вот я и закрыл их, как покойник.