Чарльз Мартин - Где живет моя любовь [litres]

Он был прав. А учитывая общую стоимость активов Брайса, достигавшую нескольких сотен миллионов, сорок пять тысяч были даже не каплей в море.

– Я готов нанять тебя на один день, если ты согласен, – повторил Кэглсток.

Я набрал в грудь побольше воздуха.

– Ты же знаешь, Джон – я обещал Брайсу, что никогда не буду пытаться заработать на нем или на его капиталах, которые он передал мне в управление.

– Да, знаю, – согласился он. – Но если учесть все те стратегические решения, которые ты принял за последние пять лет, пока управлял его имуществом… – В трубке было хорошо слышно, как Кэглсток перевел дух. – Ты хоть представляешь, сколько ты для него заработал?!

– Но, Джон, я дал ему слово…

– Я не уверен, что твое обещание имеет какое-то отношение к данной ситуации. Ведь ты вовсе не…

– И еще, – перебил я. – Я не хочу, чтобы Брайс думал, будто мне нужны его деньги. Не хочу! Сколько бы он на мне ни заработал, я не возьму себе ни цента.

Кэглсток усмехнулся.

– Этим-то ты и отличаешься от большинства людей, которые пытались подружиться с Брайсом.

– Меня не волнует, отличаюсь я от кого-то или нет. Я – это я, и точка.

– Неужели тебя не волнует, что с подобным отношением ты можешь остаться без гроша?

– Знаешь что, Джон… – Я понимал, что Кэглсток желал мне добра и что его предложение было совершенно бескорыстным (если только профессиональный финансист способен быть бескорыстным), и все же оно было мне не по душе. – То, что твой способ считается законным, отнюдь не означает, что он правильный .

Кэглсток начал что-то говорить, но я снова его перебил:

– Послушай меня, Джон… Однажды, когда мне было лет десять, мы с дедом поехали в магазин за продуктами. У него было с собой сто долларов одной бумажкой. Когда кассирша дала деду сдачу, он пересчитал деньги, потом пересчитал еще раз и протянул ей двадцатидолларовую бумажку. «Вы дали мне слишком много», – объяснил он. Когда кассирша убедилась, что он прав – две бумажки действительно слиплись между собой, – она долго его благодарила. Потом, когда мы уже сели в машину, я спросил, почему он не оставил деньги себе, ведь кассирша никогда бы не узнала, на ком она обсчиталась. И знаешь, что мне ответил дед?..

– Что?

– «Зато я знал», – вот что он сказал. Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что дед добавил: «Я не продам свою честь и достоинство за двадцать долларов, сынок. Ни сегодня и вообще никогда». Потом он наклонился ко мне совсем близко и пояснил: «Честь – вот что делает мужчину мужчиной, и если однажды ты ее лишишься, вернуть ее себе ты уже не сможешь, сколько бы ты ни заплатил».

Джон неуверенно усмехнулся, и я услышал, как скрипнуло его кресло, когда он откинулся на спинку и закинул ноги на стол.

– Хотел бы я познакомиться с твоим дедом.

Джон был честным человеком, в этом я не сомневался. Аудиторские проверки его фирмы и в особенности операций, которые она производила с капиталами Брайса, показали это со всей определенностью: аудиторы, с которыми нам доводилось иметь дело, признавались, что давно не сталкивались со столь безупречной постановкой дела. Брайс тоже относился к Кэглстоку с доверием, но, быть может, гораздо важнее было то, что Джон приносил ему реальную пользу.

В данном случае вопрос стоял вовсе не о законности или противозаконности предложенного Джоном маневра. Разумеется, он был законным на все сто процентов. Для меня, однако, проблема заключалась в том, что, согласись я на предложение Кэглстока, и мои отношения с Брайсом, равно как и данное мною обещание, оказались бы скомпрометированы – пусть даже только в моих собственных глазах.

– Думаю, вы бы с ним прекрасно поладили, – откликнулся я.

На этом наш разговор закончился. Я дал отбой и, откинувшись назад, прислонился спиной к кухонной раковине. Набрав полную грудь воздуха, я медленно выдохнул, думая о том, не были ли мы с Папой неумными чудаками.

Потом мне пришло в голову, что по закону мне нельзя держать заряженное ружье в фургоне. Пришлось перенести его в дом и открыть мой писательский «кабинет». Там я приподнял половицу и положил «винчестер» поверх железного сейфа. Снова заперев дверь, я вышел на крыльцо. Было, наверное, уже около полуночи, но и в темноте я без труда разглядел вдалеке какие-то светлые пятна, которые слегка покачивались на легком ветру, и понял, что за последние несколько часов мир вокруг меня действительно изменился.

Сойдя с крыльца, я медленно двинулся вдоль хлопковых кустов, легко касаясь кончиками пальцев распустившихся на ветвях белоснежных цветов. В свете луны, горевшей в небесах, словно огромный прожектор, все хлопковое поле мерцало сотнями и тысячами сияющих белых звезд, которые вспыхнули здесь за последние несколько часов. Я знал, что их чашечки останутся открытыми, а цвет не изменится в течение еще примерно суток; за это время микроскопические крупинки пыльцы, перелетая с цветка на цветок, должны оплодотворить семяпочку, положив начало очередному витку великой тайны, которая зовется жизнью.