Анатолий Ткаченко: Воитель

— Правильно: всё бы пожрали пески.

— Тише! Потом доспорите, — сказал Авенир, глядя в томительно-голубое, мечущееся, слепящее марево над буро-седыми, колеблющимися увалами из песка и камня: там, на пологом скате к речке, забелело, затрепетало живое пятнышко; оно приближалось, и было видно уже, что это человеческая фигурка. — К нам идут. Давайте немного приберемся. Вета, оденься, пожалуйста.

Собрали в потухший костер и присыпали золой кости, картофельную шелуху, уложили в рюкзаки разбросанные, ставшие ненужными вещи: дорожные несессеры с электробритвами, пустые коньячные фляжки, пижамы, туалетные лосьоны, маски и трубки для ныряния — готовились охотиться в степных озерах! — записные книжки с привязанными шариковыми карандашами — никто ничего не записал! — и прочую мятую никчемучину, вместо которой набрать бы простых ржаных сухарей… Сели на туго затянутые рюкзаки, молча уставились в сторону исчезающей под раскаленными увалами речки, удивительно свежей, неким живым лезвием распластавшей степь на два огромных, пережженных, бурых каравая.

Белая фигурка, почти невидимая средь мерцания текущей воды, вдруг четко обозначилась, повернув от берега к их биваку. Теперь они увидели: это была девочка, вернее, девчушка лет пятнадцати, чисто принаряженная в полотняный, расписанный вышивкой сарафан, по-деревенски повязанная белым платочком клинышком. Она без видимой робости подошла к ним, чуть поклонилась, сказала свежо и звонко:

— Здравствуйте вам!

Они ответили, она выслушала, словно вдумываясь, достаточно ли приветливо встречена, и только после этого опустила к ногам Гелия Стерина глиняный кувшин, оплетенный рогожкой, и дерюжную, сотканную из цветных тряпиц сумку, посчитав, вероятно, что лысоватый и хмурый Стерин — начальник заблудившейся троицы. В Седьмом Гурте конечно же почитался устаревший в цивилизованном мире патриархат.

— Прошу заметить, — поднялся и пожал руку девчушке Гелий. — Вождями рождаются… Итак, милая фрау, — он наклонился, не выпуская ее крепенькой, до черноты загорелой руки, — ваше имя?

— Маруся, — прозвучал чисто, с двойным булькающим «р» голос девчушки.

— Прозаично, но из твоих уст звучит. Ну-ка дай пожать свою ладошку этим интеллигентным тете и дяде, пусть прикоснутся к жизни. Я жесткий от спорта, ты, наверное, от работы?

Кареглазая, скуластенькая, с русыми косицами, на удивление крепко сбитая, она была резкой, наглядной противоположностью городским акселераткам, которых мамы подпитывают поливитаминами; она росла как бы в себя, а не наружу, и ответила просто, не подыгрывая нарочитой шутливости Гелия:

— Всё приходится работать.

— Прислушайтесь: всё работать. Именно!

Иветта глянула в кувшин, сумку, рассмеялась, почти безумно закатив глаза, пробормотала: «Хлеб, молоко…» — и, притянув к себе Марусю, поцеловала ее в обе щеки.

— Миленькая, спасибо тебе вот такое, — Иветта раскинула руки, — величиной во всю степь!

— Минуточку, надо представиться хозяйке Марусе.

— Кончай вырабатывать волю, вспомни, где ты, дистрофик. Тебе до полного истощения не больше одного дня осталось. — Всерьез рассердилась Иветта.

Гелий все-таки назвал каждого по имени и фамилии, отчего Маруся без малейшего стеснения рассмеялась; ей, конечно, рассказал о диковинных именах дед Матвей, а теперь она сама услышала. Но если деда озадачили своей непонятностью имена москвичей, то ей, Марусе, они скорее понравились, потому что она принялась пробовать их на звук и язык, повторяя: «Иветта… Гелий… Авенир…» И наконец решила:

— Иветта — очень красиво.

Биологи промолчали. Биологи ели разодранную на три части пшеничную лепешку, запивая молоком по очереди прямо из кувшина. Биофизик, эколог, геоботаник (их профессии тоже понравились Марусе) были озабочены одним: как бы заставить себя жевать, а не глотать лепешку, как бы не чавкать громко, как бы не показаться внимательной и смешливой степной девчушке очень уж жалкими, свински голодными. Биологи позабыли сейчас, что они ученые-биологи. Были они просто отощавшими, очень утомленными, ненасытно жующими, несчастными людьми, едва не загубленными пустыней..

Подобрали с ладоней крошки, поймали губами последние капли молока и какое-то время сидели недвижно, с мутью в глазах, ленью и безразличием к себе и ко всему вокруг, лишь ощущая тяжесть пищи, бурно наполнявшей соками их иссохшие организмы. Гелий и Авенир разлеглись, положив головы на рюкзаки, а Иветта, покачиваясь в полудреме, сказала: