Анатолий Ткаченко - Воитель

«Погода — дрянь, товарищ председатель, хмарь и холод, продрог в «Аннушке» дыряво-дюралевой, надо бы рюмкой-другой согреться, говорят, в сельсовет иди, у нас полусухой закон — раз в неделю разговляемся. Спрашиваю, откуда же пьяные среди недели, троих видел, на мотоциклах к самолету подлихачили? Так это, говорят, ягодой объедаются, осень, ягода в тайге перекисла, забродила… Розыгрыш, думаю, товарищ председатель, или у вас тут особый экологический микрокосм? Хотя об этом потом, прошу дать распоряжение на бутылку коньяка, я не пьяница, как видите, но для тонуса и в такую вот морось и морочь — принимаю. Естественно, с профилактической целью и свою норму».

Я ему сказал, что дать такого распоряжения (или записки написать) я не могу, наши работницы прилавка пока еще не роботы, все хорошо делающие и помалкивающие, и легко вообразить, как мы будем выглядеть, предсельсовета и сотрудник краевой газеты, сделавшие для себя лично винно-водочное исключение. Но посоветовать могу: идите к учителю Сергею Гулакову, он примерно одного с вами возраста, у него и квартировать будете — гостиниц у нас пока нет, ну и, если уж вам так необходимо для профилактики, Сергей чего-нибудь найдет.

Этот мой совет, данный, кстати, без какого-либо расчета (возможно, и было что-то не очень явное: авось?.. — теперь не помню), нежданно-негаданно послужил сдружению корреспондента с учителем, людей, так сказать, одного поколения, уровня, эстетических запросов, и в тот же вечер из распахнутого в осеннюю стынь окошка комнаты Сергея Гулакова в доме для учителей завыли, застонали импортные ансамбли вперемешку с Пугачевой, Высоцким и прочими отечественными «звездами». Наши девушки, принарядившись, стайками прохаживались мимо жарко светящегося, будто другой мир открывающего окна. Смелые входили сами, робких приглашали. К полночи вечеринка с танцами, роками, попами, романсами и песнями советских композиторов достигла такого накала, что соседям пришлось стучать в стены комнаты Гулакова, угрожать жалобами, устыжать: «А еще корреспондент с педагогом, интеллигенты называется!»

Дня через два Андрей Кондратюк был, кажется, знаком лично со всеми сельчанами, мальчишек называл по именам, Макса-дурачок ходил за ним следом, упрашивая «сфотать» и взять у него «интерню» для газеты «Нью-Йорк таймс» (почему приглянулся ему именно этот зарубежный печатный орган, Макса объяснить не мог; вероятно, хотелось ему, по примеру популярных артистов, спортсменов, поэтов, получить сразу и громкую мировую известность), а на третий день Село буквально потрясла новость: у Кондратюка и медсестры Анюты — любовь! Видели их на лодке вдвоем, в кино сидели рядом, а старик Потейкин, собирая грибы по ближним лесным опушкам, самолично наблюдал, как они бегали друг за дружкой в березнике, целовались, и Кондратюк со смехом погрозил ему, Потейкину, пальцем: мол, помалкивай, старый! Наиболее приметно и на долгие времена отметили это событие в жизни своего кумира наши мальчишки: рискуя сорваться, вскарабкались к самой вершине отвесной скалы у Реки и на черном граните вывели белой эмалью: «А+А=2А». Ну, разговоров пошло, ну, пересудов! Давно у нас ничего такого, возбуждающего, не было. Женщины стали наряднее одеваться, кудрявить волосы, подкрашиваться. Мужчины насторожились, принялись за своими женами послеживать, будто каждую мог соблазнить наезжий корреспондент; подражая ему в интеллигентности, водили своих нареченных под ручку, а иные до невероятной крайности дошли — галстуками повязались!

Ничего этого Андрей Кондратюк, конечно же, не замечал. Был он истинным отпрыском, как уже говорилось, коммуникабельного времени и любую среду обитания делал пригодной для личного процветания, полагая, что так оно и быть должно: раз молодым принадлежит будущее, то настоящее бери голыми руками и не стесняйся. Но трудись в меру сил и способностей, общество тунеядства не простит. И Андрей погрузился в разнообразную жизнь Села.

Подвижности его можно было удивляться: вот он на тарном комбинате у конвейера беседует с рабочими, вот в сопровождении Мосина озабоченно обходит тарные нагромождения, вот он в КБТ дружески и понимающе выслушивает главного конструктора Поливанова, вот, деловито попивая чаек в кабинете директора комбината, записывает цифры и факты достижений, поражается высоким обязательствам встречных бригадных и личных планов тарников… и опять куда-то едет вместе с Мосиным в «Волге», потешая директора (в недолгие минуты отдыха) свежими анекдотами. Нет, не отказался он пообедать у Хозяина, поужинать в семействе главного инженера комбината, личности малоприметной, но агрессивно разговорчивой, из тех, кто, начав говорить, тут же забывают — о чем, зачем и почему говорят, а заканчивают свою авторитетную болтовню со вздохом серьезнейшей озабоченности: «Ну вот, вы меня хорошо понимаете, международная обстановка ответственная…» Едет он и на охоту в мосинской свите, хотя не умеет стрелять, ему помогают держать ружье, целиться, его пальцем жмут на спусковой крючок новенького «Штайер-Манлихера» и — о, удача! — он убивает влет кряковую, что приветствуется общими аплодисментами, криками восторга. Его под конец везут на остров в Избу охотника, куда дозволено явиться и Анюте, он обыгрывает там всю мосинскую свиту на бильярде, приказывает пить за самую голубоглазую девушку нашей планеты — Анюту и читает стихи Игоря Северянина «Ананасы в шампанском…»