Анатолий Ткаченко - Воитель

Ну и об этом пора сказать — давал Сталашко рыбу! Много рыбы. С каждым годом все больше. Брал рыбу собственными, рыбозаводскими бригадами, принимал ее на переработку от трех рыболовецких колхозов района. Планы перевыполнял во что бы то ни стало. Рапортовал раньше других. Его портреты крепко держались на районной и областной Досках почета, говорили даже: Сталашко самолично меняет тускнеющие фотографии и потому выглядит всегда боевитым, нестареющим — с лихо закрученными усами, в военной гимнастерке, сплошь увешанной медалями и орденами… И руководил он, конечно, на фронтовой манер: за мной, в атаку, на штурм! Подойдет путина — всех взбаламутит, деды, бабки, ребятишки хоть помалу, а чем-то помогают; Макса-дурачок и тот вагонетки с рыбой катал, беря плату леденцами в красивых коробках. Не ведал отдыха и сам Антип Тимофеевич, везде поспевал, одних похвалой вдохновит, других матом взбодрит; мог подменить кого угодно, хоть резчицу на плоту, если вымоталась до потери сознания, а рыбакам лично «из фонда Сталашко» (завел таковой) выдавал на пол-литры, особо отличившимся, понятно. Но пьянства во время путины не терпел, был случай — приказал хмельного засольного мастера стащить в реку и два часа отмачивать в студеной воде.

Зато какие гулянки устраивались после завоевания переходящего Красного знамени! Непременно с делегациями из рыболовных колхозов и района. Если была сухая погода, столы сколачивались у клуба на просторной площадке. Вот уж точно — столешницы из лиственничных плах ломились, провисали от кушаний: были горы дикой птицы, оленина и непременно медвежатина. Сталашко сам водил охотников загонять и валить медведя. Варилась в бочках артельная брага: для мужиков — крепчайшая, с добавлением дефицитного спирта, для женщин — сладенькая, на бруснике, морошке. Случалось, шампанского директор добывал, оно подносилось лучшим работницам, с величальными словами, под аплодисменты. Тут же выдавались премии, обычно дорогие и дефицитные вещи — костюмы, часы, отрезы на платья… Детишки щедро одаривались конфетами, пряниками. В общем застолье дозволялось и перебрать любителям хорошо выпить, их с уговорами уводили домой, укладывали спать.

Антип с Ульяной садились во главе стола этакой княжеской парой, по сторонам — председатели колхозов (позже к президиуму стал подсаживаться Мосин со своей супругой), они же заводили песни голосами крепкими, чистыми; посуда стеклянная, бывало, тоненько звенит, пока они выводят какой-либо казачий запев; а уж когда грянет все застолье, все Село, то вроде бы сама вековечная тайга отступит от домов и небо раздается вширь — на всю страну, до России самой, откуда пришли эти люди, и печалятся, тоскуют по родине изначальной. Пели про Ермака, бродягу, казака Сагайдачного, и «Лучинушку», и «Дубинушку»; вспоминались песни недавней войны; и непременно «О Сталине мудром…» Потом затевались частушки и пляски. Первыми в круг выходили опять же Антип с Ульяной. Это было загляденье: бравый, гибкий, отчаянный Антип в казачьей черкеске с газырями (для пляски он переодевался) и медлительная пава Ульяна в белом платье до пят, расшитом украинскими узорами. Им хлопали в ладоши, ими восторгались, и все прощалось директору Сталашко: матерные слова в рабочей горячке, едкие высмеивания трусливых и малодушных, прижимы рублем не особо ретивых работников — вот он, весь наш, спрашивает круто, но и обласкать умеет, с каждым чокнется, каждому доброе слово скажет, живет душа в душу с народом, а значит — дороже отца родного! Гулянье длилось до утра, затем Село замирало во всеобщем праведном сне, в середине следующего дня застолье возобновлялось. И так — не менее трех дней, по установке самого Антипа Тимофеевича: «Умеем трудиться — умеем отдыхать!»

Помнишь, Аверьян, нашего довоенного начальника рыбной базы? Тогда ведь всего лишь база у нас была. А жили как бы одним семейством. Но, конечно, без сталашковского размаха: не то время, не те возможности, да и натура у того нашего начальника, тихого, неспешного китайца Фэня (кажется, наполовину китайца), совсем иной была. Фэнь вслед за тобой ушел на фронт и погиб в сорок втором.

Давно нет этого сухонького, с незамирающей улыбкой на лице человека — будто он всегда и всему удивлялся и радовался, — а я помню его белые, упругие китайские пампушки, самодельные конфеты-липучки, бумажные цветные фонарики — я и теперь иногда их клею — и, главное, его радостную тягу к детям: не пройдет мимо, чтобы не одарить чем-либо или не сказать, пусть и самому хулиганистому: «Ты очень хороший мальчик». Так вот, и тогда у нас была жизнь артельная, но… как бы сказать точнее? Менее громкая и… вот — непьяная. То есть нормальная. Без лозунгов, почти без портретов культовых, без штурма трудовых рубежей. Да и зачем все это было Фэню? Он и пачки папирос не взял себе лишней в магазине. Его видели всегда работающим — и без агитации сами работали хорошо. Он любил детей. А разве любящий детей выкрикнет лозунг? Или заставит молиться портрету?