Павел Мейлахс - Шлюха

Она спокойно прилегла рядом.

Вдруг он решил быть попроще. Поменьше комплексов, старик! Молодая симпотная баба рядом с тобой, голая, чего тебе еще? Вперед! Он знал, что и это лицемерие, ложь, не такой он простой, душевно здоровый парень, чтобы вот так, запросто, но что еще было делать?! Все-таки лучше, чем молча взгромоздиться и поехать, туды-сюды. Не дорос он до такого, не дорос. И он притянул ее к себе, коснувшись грудью ее груди, поцеловал нежную выемку чуть повыше ключицы, провел ладонью по прекрасным волосам, а сам чувствовал, как ни на что не похожий жар разливается по телу, как там внизу мощно наливается, восстает из ничтожества…

Она резко, моментально отстранилась, кажется, он даже почувствовал маленький, но очень определенный, упрямый толчок в плечо: «Нет».

Очень холодно, твердо. Она смотрела прямо ему в лицо. В первый раз за все это время.

В темных, злых глазах нет ничего, кроме готовности защищаться, раз ты такой оказался. И ни тени испуга. Вздумал хулиганить, так есть кому призвать тебя к порядку.

Он растерялся, он абсолютно ничего не понимал.

— А-а-а… Что случилось-то?

— Нельзя.

— А что можно? Трахать только? — криво ухмыляясь, упавшим голосом.

Он тоже слегка отодвинулся, давая ей понять, что никаких эскапад от него ждать не надо. Она это поняла.

— Можно трахать, лапать, мацать, щупать, — методично, размеренно произнесла она, как на диктанте иностранных слов в младших классах и чуть кивая при каждом слове. Каждое слово произнесено отчетливо, педантично, как новый для аудитории академический термин. Ни тени сарказма или эпатажа, столь здесь ожидаемых. И неожиданно прибавила:

— В махонах не целуются.

Чуть ли не сочувствие послышалось в ее словах, сочувствие к несмышленышу. Но сказано это было, так сказать, в сторону. Замечание в скобках.

— Ложитесь, — точно таким же тоном, как и в первый раз, сказала она, одновременно отрезая, оставляя позади всю эту только что произошедшую ерунду.

А может, уйти? Просто уйти, вежливо откланявшись. Засиделся я у вас, мол. Но он не ушел.

Он лег. Голая, она стояла перед ним. Он смотрел и ждал, что будет.

И тут она вдруг сжала в ладонях обе свои прекрасные сиськи, приподняв их и сблизив, и начала сладострастно извиваться, выгибаться, медленно обводя языком губы, полуприкрыв закатившиеся глаза.

Гос-с-поди Боже ты мой!

Он офонарел. У него даже не сразу достало сил, чтобы попросить ее прекратить это. Прекратить это.

Он мягко взял ее за руку. Что-то стало прямо аж худо.

— Слушай… давай не надо.

Она тут же остановилась. Будто кнопку нажали.

Он, в страхе, чтобы она что-нибудь не сказанула, опередил ее:

— Слушай, может, просто… поговорим?

Он сказал это почти умоляюще. Чтобы она поняла наконец, что он придурок, ну просто придурок, но совершенно же безобидный, ведь ничего же плохого он не сделал, ведь да? Деньги он заплатил и вообще скоро уберется; ему было жутко совестно за этот кошмар, который она над собой учинила, и было совестно за то, что ее извивания произвели на него впечатление, обратное ожидаемому, и он не сумел этого скрыть.

А зачем еще «говорить»? Надо уйти, вот и все. Вежливенько уйти. Но он почему-то не мог.

Она абсолютно не выглядела чем-либо недовольной. Они легли. Места было мало, и он лежал на боку. Она лежала на спине. Его как будто рядом и не было. Он молчал. Она тоже молчала. Осмелившись, он вгляделся в ее лицо.

А глаза-то — больные-больные. Зверь в зоопарке.

Молчание становилось нестерпимым. Он спросил:

— Как тебя зовут? — ожидая, что она ответит: «А твое какое дело?» И впрямь, какое?

Она откликнулась:

— М-м-м?..

Звуком, промежуточным между «у» и «м», как будто очнулась и не сразу поняла, где она и что происходит.

— Марьяна.

— Марьяна, — пробормотал он, как будто припоминая, не знает ли такую, хотя, ясное дело, что знать он ее не мог. И еще что-то как будто начальственное было в этом припоминании, как если бы он разговаривал с подчиненной. Ужасно глупо вышло.

— А лет тебе сколько?

На этот раз — с суровым участием. Перевоспитывать пришел. Даже лучше — святой и блудница. Она — голая, святой — голый, в презервативе и чуть ли не на ней лежит. Сильно.

Нужного тона было не найти. Звучало бы либо праздным приставанием, либо того хуже: как ты до такой жизни докатилась? Даже сочувствие — и то что-то сомнительное в этих обстоятельствах. Но и делать вид, что ничего особенного не происходит, ему тоже было не по силам.