Григорий Медведев - Лицей 2017. Первый выпуск [антология]

Тогда еще не сдавали ЕГЭ
и кассетник пленку жевал.
Это время уже прошло.

В новом времени, в пустоте,
песенок нету, а наши — те —
превращаются в белый шум.
Он идет-гудёт,
он идет-гудёт.
Никаких не наводит дум.

Я смотрю из окошка трамвая,
как вторая идет моровая,
и моя поднимается шерсть.
Братец жизнь меня учит и братец смерть.
Я котенок с улицы Мандельштама.
Отвези меня, мама,
в Ванинский порт, брось во терновый куст,
будто чучелко смоляное.
Только б не слышать косточек гиблый хруст
и всё остальное.

Яблоня плодоносит лет пятьдесят,
если хватает сил.
Мой дед, посадивший сад,
его уже пережил.
Мы вдвоем в запустелом сидим саду,
август, трава ничком.
Поднимаю и на скамейку кладу
антоновку с битым бочком.
Дед выпрямляется, гладит кору
яблонь, кора жестка.
Верю, приговоренные к топору,
они узнают старика.
Жалко тебе их? Кивает: да.
Ветер доносит дым.
Он все понимает и смотрит туда
куда-то. И мы молчим.

Как будто выморгал соринку
и с оптикой, другой от слёз,
впервые поглядел всерьёз
сюда. И всё тебе в новинку.
Уже, смотри-ка, дуб зазеленел,
и комариный князь Болконский зазвенел,
и братья муравейные сутулясь
шагают среди трав своих и улиц.
Оставь тяжеловесную печаль.
Она здесь устарела, как пищаль,
и через раз грозит осечкой.
Не бойся: нас и так прикроют, защитят
те, что в осоке медленно шуршат
и, легкокрылые, висят над речкой.

С возвышенья, с холма
я вижу школу, дома,
близкие купола,
низкие колокола,
серые небеса.

Если закрыть глаза,
здесь XVII век:
только шуршащий снег,
лай, перепалка ворон,
ветер и перезвон
сверху один для всех.

Неспокойный весьма
век — всё смута, резня;
заметай-ка, зима,
и его, и меня.

Ну что, поговори со мной,
моя печаль, моя попутчица.
Попотчуй песенкой простой
о том, что счастья не получится,
привычную свою пропой.

Я трудно, хорошо живу,
надеждами себя не балую.
Поскольку осень здесь — листву
таджики поджигают палую.
Белёсый дым слегка горчит,
и дождь ладонью многопалою
в такт старой песенке стучит.

Жил каждый день, но почти ничего не помню
из того времени — только, как после звонка
вошла и, на нас не глядя, сказала: «Ночью
Миша наш умер» учительница Валентина
Егоровна и закрыла лицо руками.
Неправда — второклассники не умирают.

Не успев таблицу доучить умноженья,
ни Родную — учебник синий — речь до конца
освоить, ни с машинами вкладыши Turbo
и Bombimbom целиком собрать, третью четверть,
самую долгую, не пережил он. Через

день или два повели нас всех попрощаться.
Было начало марта. Мы входили туда,
к нему. Какие-то причитали старухи.
Миша лежал, не похож на себя, я видел,
на лбу у него капельки пота и веки

слегка приоткрытые. Мне не было страшно —
было неправдоподобно всё это; когда
его мать заголосила: «Воскресни, сынок,
воскресни!», я наконец-то заплакал: второ —
классники умирают. Неба, деревьев, птиц —
многого, многого он не увидит больше.

Лошадь тащила его по мерзлому полю
почти километр, пока он в стремени бился.
Похоронили Мишу на родине — в Курской,
кажется, области или Орловской, не здесь.

Долго я, до конца весны, всё думал о нем:
что за сны ему снятся, видит ли он меня?
Но стал забывать, когда наступило лето
с насекомым царством своим и муравейным
братством, с крыжовником, с яблоками такими,
каких у нас не случалось ни до, ни после.