Мишель Уэльбек - Серотонин

– Вот досада, – сказал я, – придется мне купить квартиру, но даже если я куплю первую попавшуюся, на оформление уйдет много времени, теперь столько всего надо проверять – от энергоэффективности до парниковых газов и так далее, короче, пройдет по меньшей мере два или три месяца, прежде чем я смогу переехать.

Она озадаченно посмотрела на меня, будто недопоняла, и решила уточнить: я собираюсь купить квартиру, потому что не могу больше жить в отеле, да? Все так плохо?

Ну да, все так плохо, что еще я мог ей ответить? Бывают моменты в жизни, когда чувство стыда пасует, на него просто не хватает сил. Все так плохо. Она смотрела мне прямо в глаза, я видел по ее лицу, как растет в ней сострадание, медленно искажая ее черты, я только надеялся, что она хотя бы не заплачет, какая все-таки милая девушка, наверняка ее бойфренд с ней счастлив, но что она могла поделать? Что вообще мы все, вместе взятые, можем поделать с чем бы то ни было?

Она сказала, что поговорит с начальством, поговорит сегодня же утром, она уверена, что найдется выход из положения. Уходя, я в знак дружбы одарил ее радужной улыбкой, очень, кстати, искренней улыбкой, пытаясь без зазрения совести произвести впечатление героического оптимиста – все образуется, я что-нибудь придумаю. Как же, ничего не образуется, ничего я не придумаю, и мне это было прекрасно известно.

Я смотрел, как Жерар Депардье восторгается изготовлением деревенской колбасы в Апулии, когда меня вызвал к себе вышеупомянутый начальник. Его внешность меня удивила, он был похож на Бернара Кушнера, ну или просто на среднестатистического врача без границ, гораздо больше, чем на управляющего отелем «Меркюр» – ума не приложу, каким образом его повседневная деятельность могла способствовать появлению таких глубоких мимических морщин и загара. По выходным он, очевидно, занимался экстремальным трекингом в агрессивной среде, это единственное объяснение. Он поздоровался, закурив «Житан», и предложил сигарету мне.

– Одри обрисовала мне вашу ситуацию… – начал он.

Итак, ее звали Одри. Казалось, ему не по себе в моем присутствии, он изо всех сил старался не встречаться со мной глазами, оно и понятно – никогда не знаешь, как общаться с обреченным человеком, то есть мужчины никогда не знают, у женщин иногда получается, да и то не часто.

– Мы как-нибудь выкрутимся, – продолжал он. – Конечно, к нам пожалует проверочная комиссия, но не сразу, думаю, через полгода, не раньше, а то и через год. Так что у вас будет время найти выход из положения…

Я кивнул, заверив его, что съеду не позже чем через три-четыре месяца. Ну вот и все, больше нам нечего было сказать друг другу. Он помог мне. Прощаясь, я поблагодарил его, он сказал: не стоит, это сущие пустяки, я чувствовал, что сейчас он разразится филиппикой против дебилов, от которых никакой жизни не стало, но в конце концов он замолчал, наверняка он и так частенько разражался такими филиппиками и знал, что все впустую, дебилы все равно победят. Я со своей стороны, уже стоя на пороге, извинился за беспокойство, и в ту минуту, когда я произнес эти банальные слова, мне стало ясно, что теперь моя жизнь как раз и будет сводиться к постоянным извинениям за беспокойство.

Таким образом, я дошел до стадии стареющего истерзанного зверя, который, понимая, что раны его смертельны, ищет пристанище, чтобы закончить там свое существование. В этом случае потребности в меблировке весьма ограниченны: достаточно будет кровати, понятно, что вылезать из нее уже не придется; в столах, диванах и креслах нет необходимости, они смотрелись бы бесполезным реквизитом, ненужным и даже болезненным рецидивом социальной жизни, которой уже больше не бывать. А вот без телевизора не обойтись, телевизор – это развлечение. Для этих целей мне хватит студии – правда, довольно просторной студии все-таки, чтобы было где повернуться.

Вопрос о районе оказался сложнее. Со временем у меня сформировалась небольшая сеть специалистов, на каждого из которых было возложено курирование одного из моих внутренних органов, дабы избавить меня от чрезмерных страданий до наступления фактического часа смерти. Многие из них вели прием в 5-м округе Парижа, и в своей последней жизни, медицинской жизни, настоящей жизни я остался верен кварталу, где учился, где провел свою юность, где жил жизнью грез. Мне казалось логичным быть поближе к врачам, ставшим отныне моими главными собеседниками. Мои походы к ним были, в определенном смысле, простерилизованы, обезврежены в силу своего медицинского характера. Но поселиться в этом квартале было бы, напротив – понял я сразу, как только предпринял какие-то шаги по поиску недвижимости, – роковой ошибкой.