Анна Матвеева - Птичий рынок

Пока Дуня говорила по телефону, Лёка аккуратно сложила вшестеро два пластиковых пакета, сунула в сумку, на полочке в прихожей нашла ключи, в карман их – не отвлекать потом человека звонками. Поискала лопаточку для тесных туфель.

Из комнаты вышла Дуня:

– Ты когда завтра уезжаешь? Во сколько? Мне сейчас нужно знать.

– Дунечка, – растерялась Лёка. – Я в субботу хотела. Билет у меня на субботу.

Дуня шумно выдохнула, руки в боки, закатила глаза.

– Слушай, у меня же удаленка! Я дома работаю, пойми. Моя квартира – мой офис. Я так не могу. Не, ну нормально? Ты же даже не предупредила, что приедешь. Так тоже нельзя, – она разозленно качала тугими джинсовыми бедрами направо, налево по коридорчику. Металась.

Лёка, побледнев, следила за яркими строчками, за лейблом на поясе. Выдавила потом, что не беда, поменяет билеты, делов-то. На лестничной клетке чуть не налетела на грузную старуху, остановившуюся передохнуть у подоконника. Строго глянула на Лёку, на хлопнувшую дверь – в ее глазах подрагивало рыбье желе – пошла наверх, тяжело ступая.

– Вот вам открывают, а хозяйка за деньгами приходила – не пустили ее. Жаловалась, что уже третий месяц просрочка. Каждый раз завтраками кормят, замок еще один врезали, – старуха осторожно ставила на ступеньки огромные ноги в хлопковых чулках в резинку, войлочные боты не по погоде. – А вот мужикам-то всегда открывают. Табунами тут.

Лёка долго сидела на лавочке в проходном дворе. Пыталась успокоиться – ну соврал ребенок, ничего, захотелось перед старшей сестрой выставиться. Съемная квартира – ничего страшного; заработает – будет ее. Но подходя к “Магниту”, вдруг поняла, что бабка в ботах не врет насчет мужиков-табунами. Вот не врет, и всё. Почему это так оглушительно ясно? Остановилась, чувствуя, как кровь стукнула в виски, как нарастает в ней знакомая жаркая волна гнева, с привкусом речной воды, с запахом горящего масла. Лёка крутанулась на своих новеньких каблуках, побежала, прихрамывая, обратно к дому. Знала, что надо остановиться, но не могла. Уговаривала себя посидеть на лавочке в проходном, где вот только что – отдышаться от злости, должно помочь. Нельзя сейчас к Дуне, к бестолковой глупенькой Дуне. Разбежалась к лавочке, а там парни какие-то. Обернулись, смеясь.

– О, девушка, вы к нам? Не хотите? – самый веселый протянул ей бутылку.

Она взяла молча, приложилась надолго. Какая-то сладкая дрянь, пакость десертная. Слышала потом смех, крики за спиной – ты чё, Серый, она почти всё выпила! на фига было? иди теперь покупай!

Долго не могла попасть ключом в скважину. Деревянные створки комнатных дверей – высоченные, кое-где неопрятно ошкурены, плотно закрыты. Подушечками ладоней изо всех сил по ним.

В памяти потом – задранные ноги галкой в воздухе на фоне темных обоев, стоны, вскрики по-английски. У Дуни смазан карминовый рот, разорваны чулки, у низкой тахты бутылка виски, стакан. Пока та ползала перед ноутбуком с блестящим голым задом, расчерченным чулочным поясом с подвязками, что-то печатала, выключала, извиняясь по-английски, Лёка недоуменно крутила головой: всему этому бесстыдному кошмару не хватало завершенности, картина была не полной. Кто разорвал чулки и размазал помаду? Она даже подошла к шкафу и заглянула туда. Потом, слушая Дуню, окаменела от липкой гадости происходящего. Затошнило.

– Да, я так зарабатываю! Тебе какая разница? Мне тридцать два! Я взрослый человек, – орала Дуня, запахивая халат. – Кто тебя вообще сюда звал? На хрена ты приперлась?

Лёка молча шагнула к ней, схватила за плечи, бросила на тахту. Заработал телевизор, на пульт которого упала сестра, что-то там про депутата Милонова. Лёка видела, что Дуня хотела крикнуть “Заяц!”, но сдержалась. Поняла, наверное, что кончилась его спасительная власть. Нет больше волшебной детской заслонки, придуманной когда-то в бане, есть только Лёкино отчаяние и ярость.

– Его нет! Всё это мура. Никуда оно не выходит, нигде не просыпается! Его нет! Никто не умирает, – бессвязно кричала Лёка. – Мама просто хотела, чтобы мир между нами. Но дружить с тобой, любить тебя невозможно, невозможно!

Лёка швырнула ноутбук о стену, влепила затрещину сидящей перед ней сестре. Та, собравшись с силами, как-то извернувшись с тахты, прошлась пятерней заточенных ногтей прямо по Лёкиному голому плечу. Лёка завопила, принялась колошматить каблуком по уже треснувшему экрану ноутбука – мстила так Дуне, компьютеру, спрятанным в нем похабникам, туфлям за то, что безбожно жали, за их тесноту, за всю свою хмурую жизнь, за маму, за бабушку, за Комара. Дуня непонятно как висела на ней, воя от ужаса.