Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– Баушка…

– Аиньки, – продолжая тянуть нитку, отозвалась старая. – Чего тебе, внучек?

– Я ноне слыхал…

– Ну?

– Ноне ктой-то орал в Савватеевом доме…

– Ну! – остановила старая веретено.

– Глухо так… Будто кого за шею давили…

– Поди-ко ты! Чо орал-то? Звал кого али просто?…

– Звал, – мотнул высунутой из-за занавески головою Фимка, – вот эдак-то.

Парнишка потянул шею с печи и надсадно взвыл через стиснутые зубы:

– Кир-р-рь-рь-ка-а…

Бабушка перекрестилась, помянула Господа, поднялась и, гладя внука по голове, сказала:

– Поди-ко всё Лёнька дурака валяет?

– Не-а, – уверил её Фимка. – Я Лёньку в тальниках тогда видел… Я чуть в омут со страху не скатился.

– Ну ладно, ладно те… Спи-тко вот лучше. Не то мать с поля воротится, нахлопает по заднушке-то…

Задернувши занавеску, вернулась старая на место, но прясть не поспешила.

А за окошком вечер сгустился, и, казалось, весь дневной свет собрался капельками на темном небе.

– Чой-то матери твоей долго нетути, – сказала старая. – Видно, в поле сговорились остаться… Нет. Люди здря болтать не станут. Ишь ведь как… Не каждому тот голос слышать… Ой, давно его не было…

Фимка не то жевать, дышать бросил. Затих на печи, что скворушка…

Только рот разинутым оставил…

– В мою молодость всякое говорили об том голосе. Одно, что Савватей-барин сваво работника кличет, другое – наоборот: работник тот об себе людям знак подает: вот, мол, я. Сыщите-ка меня, кто смел да умен, а я вам за смелость вашу открою великую тайну. А еще сказывали… Ну так я тебе всё порядком расскажу, покуда мать дожидаемся…

Встренулись они, Савватей-то с Кирьяном, ещё, знамо, до того, как Савватею ж барином сделаться. Он, Савватей, вишь, смолоду больно страдал о богатом житье. Прямо помогнуть бы царю со своего места слезть, да самому сесть. Ему и во сне хоромы да колокольные звоны виделись. Только боязнь каторги и держала его постромки. Взял тогда Савватей и подался в нашу тайгу золото искать. Одному-то по здешней тайге блукать – скоро озвереешь. Так он улестил посулами парнишонку с чужого двора; долго ли недоростышу, вашему брату, голову задурить? Сколь тогда Кирьяну тому было? Небольшенький. Может, чуток тебя поболе.

Уманил Савватей Кирьяна с родного двора тайком, не спросясь отца-матери. В тайге-то он его и окрестил Кирькою.

Кирька да Кирька.

Звонче по тайге кличется.

Эвон куда убредали в свое время золотишники-то! Увел и Савватей Кирьяна к чёрту на кулички, а сам возьми да и захворай в лесу. Свалила Савватея с ног таёжная немочь. Все! Падает, глаза закатывает… Кирьян переполошился: куда ему кинуться? А Савватея не бросает, думает к реке выволочь – не так страшно у реки-то. А тут попадись в тайге яма. Должно быть, земля в этом месте заболела тожить, да и провалилась аршин этак на десять, а и того глубже.

Доволок Кирьян Савватея до самой ямы и всё… Хоть рядом ложись да помирай. Нисколько силы у Кирьяна не осталось. А гляди, уж и ночь в затылок дышит. Пора бы им и костерок устраивать.

Набрал Кирьян хворосту, наладил костёр… Воды опять нету! Покуда засветло, надо бы воду найти. А далеко от больного отойти боится.

Покрутился парнишка да и думает: «Дай-ка погляжу в ямине. Может, где дождичек скопился? А то родничок найду…»

Верёвка у них с собою крепкая была, длинная…

Вот Кирьян одним концом ту веревку за сосну захлестнул, на втором ведро в яму опустил и сам туда же…

Спустился Кирьян на самое дно таёжной ямы и удивился: будто бы знал, где да что на земле делается, – вот он, ключик-то! Под самою стенкою прыгает-трепещет, ажно светится весь навстречу Кирьяну! Будто соскучился и в руки просится. Место себе чистое размыл, а бежать никуда не бежит, прямо тут же под камень прячется. Вода в ключике ясна, светла и всё вроде то голубым, то розовым отдаёт, то желтизною пронзит её и… тёплая. Кирьян больше доверял холодной воде. Да уж какая есть. Наплескал малец горстями полнехонько ведро и вылез, и ведро из ямы вытянул.

А Савватей наверху уже, гляди, последним паром исходит – синеть начал. Кирьян давай его тою водой отпаивать.

Вроде бы мал-мала очухался Савватей, потеплел.

Кирьян ухо приложил к Савватеевой груди – сердце послушать, да и, не помня себя, уснул. Притомился до упаду.

Утром чует: Савватей сам к ведру тянется. Раз-другой глотнул, да и понужнул лешего крепким словом: не понравилась, вишь ты, Савватею вода – горькая.

– Гдей ты, – спрашивает пацанишку, – воды-то поганой начерпал, голимая полынь!