Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Недовольный, злой. Постоянно внимательное лицо жены, обращенное к гостям, все время роднилось с какой-то избитой пошлой метафорой. Вроде пресловутого света в конце туннеля. Этакого светка. Ну что, спрашивается, старается? Для чего? Евгения же, когда слушала, особенно девчонку, когда поворачивалась к ней, – становилась сладкой, медовой. Как далекая какая-нибудь, вся в мечтах, Анталия. Серов не узнавал супругу. Вот уж правда: хочешь узнать жену – выведи на люди. В свет. Уж тогда точно узнаешь! Евгения не обращала внимания на мужа, она пыталась вести светскую беседу: как вам Москва? Не правда ли, кругом суета, шум и неразбериха? Ей отвечали односложно. Пожарская отвечала. Угу. Ага. (Вроде как – отстань!) Так серьезный мужик отвечает надоевшей свистульке-жене. Во время хлебания какого-нибудь борща. Или щей. Заткнешься ты, наконец, а?

Большая бутылка на столе походила на силосную башню в Техасе. На полях его. Ее можно было увидеть за десятки километров. Наливая всем, Серов брал ее двумя руками. В обхват. Когда доходила очередь до Пожарской – бутылка замирала над ее бокалом. Тяжелый взгляд женщины не давал лить, гипнотизировал. Однако Серов все же исхитрялся плеснуть. Чуток. И убирался восвояси вместе с бутылкой. Со всеми ее американскими наклейками и этикетками.

Пожарская сидела напротив Серова. Когда отходила от стола и рылась в чемодане (у Дылдова не оказалось салфеток к столу, конечно, забыли, Евгения взмахивала ручками, как старушка) – с короткой спиной и объемным задом на длинных ногах, – походила на сутулую, недоразвитую лиру. Возвращалась к столу. Совала салфетки дочери. Помедлив, кидала несколько штук на скатерть. Для остальных. (Евгения прямо-таки похудела за это время.) Продолжила обстоятельно, ни на кого не глядя, насыщаться. Голые руки ее были усеяны цехинами веснушек. Голые руки ее были точно в колониях сохлых клопов! Серов уводил глаза. (Ну вот всё, всё ему было плохо в этой женщине!)

За весь ужин он не сказал и нескольких слов. Сначала украдкой, а потом и открыто, внаглую Серов разглядывал женщину. Эту женщину, сидящую напротив. Что насыщалась сейчас. Что жрала сейчас напротив… Поворачивался с недоумением к Дылдову. Как можно любить такую? Это же больше завод, чем человек. Функциональная фабрика. Для заглатывания, для переработки там чего-то внутри. Как?! Однако женщина чувствовала неприязнь зачуханного мужичонки с острым носиком – иногда на Серова внимательно смотрели желтые, спокойно-злые глаза большой котяры… Серов покрывался потом. Чтобы не потерять сознание, поспешно отпивал из бокала.

Девица за столом была все время с оттопыренными пальчиками. К еде перед собой относилась, по меньшей мере, как к нейрохирургии. Когда пила из бокала, а пила она желтую фанту, – губы ее сводило от газа, как гузку.

А сам хозяин?.. Сам хозяин ел, хватал все подряд. Словно только чтобы меньше говорить. И в то же время нёс, нёс без остановки. Иногда начинал сильно заикаться. Будто давился едой. Пытаясь что-то объяснять гостям, размахивал руками. На него смотрели строго и недоуменно. Как на немтыря в несущемся поезде. Который втюхивает пассажирам порнографию. Дылдов видел, что старается зря, что «порнографию» его не купят, сколько бы он ни старался. Да. В общем, извините. Больше не буду. Да. К концу обеда он заткнулся. Однако оставался очень любопытным. Как пенсионер в задрипанной машинешке. Который, боясь выехать, робко высовывается из боковой улочки. На главную, как говорят, шумящую магистраль…

Ночевать пришлось у Серовых. В общаге.

Постельное белье Пожарская доставала из своего чемодана. Дылдовское приготовленное с кровати – сбросила. На пол. Долго не решалась застелить простыней весь в желтых и коричневых разводах матрац… Дочь уже проглаживала на ночь волосы щеткой. Словно неопасным, изрядно облысевшим ежом.

Утром Дылдов долго стоял в аллее напротив своего дома. Какой-то гражданин не слишком трезвого вида перелез на дорогу прямо через чугунную огородку. Дорогу – простриг. Поперек. Этаким пьяным вялым зигзагом. Не обращая внимания на машины, на визг тормозов. Разодранный, изломанный поток тут же выправился, и машины рванули дальше. А Дылдов все стоял, не решаясь ни лезть через огородку, ни идти в обход…

По пояс оголившись, вольная, как Бульба Тарас, Пожарская плескалась над коммунальной раковиной на коммунальной кухне. Соседка Дылдова, не менее вольный казак (пижамные штаны, измятый колокол рубахи), не могла почему-то заставить себя пройти в туалет. Даже в туалет. Однако старушонка-мать ее… выбежала в кухню с решимостью бойцового петушка. Прытко подскакала к Пожарской и уставилась снизу… Пожарская скосила лицо. «Ну, в чем дело, старая калоша?» Ни слова не говоря, старушонка вдруг начала быстро-быстро бить ее тощими грабками. На манер длиннопалой обезьянки. Норовила голову Пожарской – перекидывать. Как мяч. Пожарская брезгливо отстранялась. Пожарская ударила старушонку только раз. Ладошкой. По темени. Старушонка шмякнулась на попку и подкинулась. Трясла головенкой, как после нокдауна. Заскочивший в кухню Дылдов увидел только самый конец поединка – Пожарская широко шагала к двери, рубашкой удерживая вываливающиеся телеса; старушонка была на полу. Но на удивление легко вскочила на ножки. Как кривоногий джигит. Как ванька-встанька!.. Ее дочь, Нюра, уже пела: «Это что же, а? Лешка? Как жить?» Хороший вопрос, сказали бы сейчас. Очень хороший вопрос. Но Дылдов отмахнулся от него. Дылдов на цыпочках пробежал и приложился ухом к закрытой двери…