Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Надевал полупальто, без конца извинялся, ни на кого не глядел. Ольга порывалась проводить. Стискивал ей кулачки. Выпучивая белые глаза. Стискивал, сжимал. Ни в коем случае! Вышел.

Падал крупный снег. В сумерках дома стояли будто с вскрытыми черепами. Не надевая шапки, Новоселов нес на голове такую же шапку вскрытых мозгов…

В забегаловке мял какую-то тараньку-воблу в руках. Мысли точно со снегом на голове – дохли. Как и пивная пена в кружке, про которую забыл. Потом оставил воблу, взял шапку, стал пробираться к выходу. Какой-то мужичонка тут же заспешил, понес кружку Новоселова. У чьего-то столика сразу запал. Верхняя губа по-жабьи затягивала жидкость. Сжимались, дрожали ресницы. Прервался. Являл собой сосущий воздух, пропадающий шланг. Снова быстренько припал, ссутуливаясь. Вздрогнул, когда за Новоселовым громко хлобызнулась дверь.

Светилось окно на первом этаже. Женщина задернула занавеску. Как будто полу халата на заголившейся кухне.

Когда Кропина спросили, для чего ему нужны фотокопии «со всех этих бумаг», он ответил коротко: «Для суда».

Через час его спросили с ужасом: «Ты что принес, старик? – Фотограф тащил его куда-то в сторону от всех посетителей фотоателье. – Это же КГБ! Статья! Ты понимаешь это или нет?!» Кропин пытался что-то объяснять. Фотограф выдвинул ладошку: «Всё, старик, всё. Гони десятку и уходи. И я тебя никогда не видел». Кропин подхватил фотокопии, свернутые в трубку, отдельно такую же трубку своих бумаг, перекидывал их с руки на руку, шарил в карманах деньги. Как всегда, напрочь забыв, где они находятся. Фотограф рядом – маялся. Точно по малой нужде. «Только восемь рублей, – сказал Кропин. – Но я занесу. Сегодня же!» – «Не надо!» Фотограф быстро уходил от Кропина, засовывая деньги в задний карман брюк. Задернул за собой черную штору. Кропин чувствовал себя вором, взбираясь по крутой лесенке этого полуподвального фотоателье.

Пройдя серый, уже облетевший сквер, Кропин увидел, наконец, дом, который искал. Над шестиэтажным зданием толпились толстощекие облака, точно архангелы, дующие в трубы. Понятно, что дом был сталинским. С тяжелыми четырьмя подъездами. Двери которых размерами своими напоминали речные плоты.

Кропин хотел перейти дорогу, пропустил одну машину, другую, но отскочил обратно на тротуар – за полквартала от него заговорили в мегафон: «Граждане пешеходы!.. Не подвергайте свою жизнь опасности!..»

Точно густо соря за собой этими самыми пешеходами, которые сразу же начинали перебегать дорогу по всем направлениям, на малой скорости приближалась «Волга» с матушкой-гаишницей за рулем. Доверяя оставленным (разбросанным) пешеходам вполне, матушка умеренно профи-лактировала, удерживая микрофон у лица, как крест: «Переходите улицу только по обозначенным переходам…»

Проехала мимо. Все так же вещая, профилактируя. Кропин опустился на ближайшую скамью.

Приближался праздник. На фасаде здания напротив, с краю, уже висел человек со всем своим рабочим звездьём на груди. В ряд к нему подвешивали на здание соратников… Сдернутые с земли веревками, они испуганно болтались в воздухе, однако быстро выправлялись, гордо плыли наверх.

Проходя, какой-то мужичок поведал Кропину: «Алибаба и сорок разбойников!.. Вон они. Висят… Хи-их-хих-хих!..»

Дальше шел. В затрапезном плащишке, в шляпке. Оглядывался на фасад. И другим уже, тоже сидящим на скамейках, показывал на Руководителя и его ряд. И совсем заходился от смеха.

Кропин смотрел то на «Алибабу», то на его «разбойников». И начал дико, истерично хохотать. Его подкидывало в мешочном плаще, как черта в торбе. Идти в таком состоянии к Калюжному было нельзя. Просто невозможно! Ха-ах-хах-хах!

Вечером опять сидел на той же скамье, никак не мог заставить себя перейти дорогу… Уже висели над упавшим солнцем грязные кудели облаков. Было безветренно, тихо. Осенние, прокаленные, остывали на противоположной стороне улицы клены…

Когда смерклось, с ветерком прибежал и стал сечь лицо мелкий дождь. Черный асфальт заблестел, как река. Однако окна дома напротив продолжали теплиться, дремать. На Генерального и Членов, как на кресла в театре, до утра будто накинули серый саван…

– Закурить не найдется, дед? – спросил веселый голос. Веселые, молодые придвинулись к Кропину глаза.

– Не курю, сынок… Извини…

– На свидание пришел, а? Дед? А если старуха узнает? Ха-ха-ха!