Олег Слободчиков - Под нами бездна

После молодого, зажиточного, ухоженного южного города Иркутск показался Федору убогим и грязным. Но она с восторгом ходила по старинным улочкам, смотрела на купола храмов, не замечая облупившейся штукатурки и мусора. Потрясенная Байкалом, лесничеством, молодыми охотоведами, с их песнями, романтикой, с презрением к благам цивилизации, она решилась. Не помешала этому ни скандальная неприветливая семья, в которой Федор давно не жил, но с которой не мог ее не познакомить, ни пьяное, матерное захолустье ближайшего к лесному кордону байкальского городка.

Для того чтобы не замечать всего этого, нужна была молодость, а она у них была: два диплома, юность, иллюзии и ожидания, которые зрелому человеку в трезвом рассудке показались бы абсурдом.

Потрясенная, замороченная ли малопонятной романтикой незнакомого, сурового мира, она захотела остаться. Они с Федором провели свою первую ночь на неуютном таежном кордоне с обшарпанными стенами и опять были потрясены открывшимся им миром близости. Эта часть их жизни, к счастью, никогда не разочаровывала: все оставшиеся годы им было хорошо вдвоем и в односпальном мешке, и на раскладушке, и на широкой супружеской кровати, которую Федор смастерил сам…

На нижней полке что-то приглушенно выговаривал обиженный старик, жавшийся в угол, к окну.

Дальнобойщик ворчливо потчевал его копченостями.

— Сок пей! — шуршал пакетами. — Водочку отпил. Не проси!

— Да уж мне-то все одно! — вздыхал старик.

— Зато мне не все равно! — ворчал сын. — Парализует, а я с тобой возись. Делать моей жене и детям больше нехрен: дерьмо из-под тебя выгребать.

— Не чужие! — пытался оправдываться старик.

— Что ты раньше об этом не думал? Пока всяким шлюхам трусы стирал, родные внуки выросли, первый раз деда увидят.

— Эх-эх… — обиженно вздыхал старик. — Зря ты так. Тоже ведь старым будешь. Еще не известно, как тебе…

— Да как бы ни было. Я тридцать лет на свою семью горбачусь, а не пристраиваю яйца по чужим дворам…

— Я ведь родил тебя! — жуя и чмокая, возразил старик.

— Ты родил? — взъярился мордастый. — Поимел полчаса удовольствия, а я пятьдесят лет расхлебываюсь. Родил он… От алиментов бегал по стройкам. И угораздило же матери с тобой расписаться. Все равно одиночкой прожила… Эй, кержак! — обратился к лежавшему на полке напротив Федора. — Не спишь? Может, выпьешь? Элитная водка…Тогда соку попей, закуси.

Грудинку вам можно? Пасха вроде прошла…

Краем глаза Федор увидел, как с полки спустился длиннобородый, светлоглазый мужчина лет сорока со здоровым лицом и юношеским румянцем на щеках.

— Это уже лучше! — радостно засуетился мордастый. — У меня и разовая посуда есть. Вы, говорят, из чужой не едите. Подкрепись. Тебе от Тайшета сколько еще добираться?

— Сперва на автобусе, потом на лошадях. В общем, дня три-четыре, — ответил бородач чистым, приветливым голосом.

— Вот ты человек верующий, — встрепенулся старик, — скажи-ка ему, можно ли с отцом так разговаривать? Что об этом в ваших книгах написано?

— Мы по-другому живем, — уклончиво ответил бородач. — У нас ни детей не бросают, ни стариков.

— У вас там что, деревня, скит? — спросил дальнобойщик.

— Деревня! — доброжелательно отвечал старообрядец.

— Школа есть, магазины?

— Не-ет, этого нет!

— Ну ладно, продукты завозите, а без школ как?

— А зачем они? Мы детей дома учим.

— Ну и куда они после, без аттестата?

— Как куда? Жить будут. Своих детишек растить, Богу молиться…

— И правильно! — проворчал старик. — Нынче в школах только на проституток, на воров и наркоманов учат.

— Во, даете! — удивился мордастый. — У вас ни документов, ни прописки?

— А зачем? — невозмутимо улыбнулся бородач.

— Как? Дом у тебя построен. А документы? Эдак, придут и отберут.

— Лучше мы на новое место уйдем и новую деревню построим, чем с вашими бюрократами водиться. Они же из-за этих документов жить не дадут, душу вымотают.

— Так-то оно так, но…

Ободренный этим «но», бородач осторожно начал проповедь.

— Жизнь-то человеку для чего дана? Не в очередях стоять, а душу свою улучшить. Тело, дом, все временное. А душа вечная. Сейчас жизнь-то легкая. Никогда она такой легкой не была. Вот народ и опамятовался после голодовок: знай себе обжирается да веселится. А кто не пьет, не курит — много ли надо, чтобы прокормиться да одеться? Посмотришь, как у вас живут, — страшно, ей-богу!

Федор лежал, не шелохнувшись, внимательно прислушивался к разговору.