Кэтрин Данн - Чердак [litres]

Я лежу на матрасе на вершине башни. Башня, как Вавилонская на картинках, высокая и бледная, с винтовой лестницей – каждая ступень врезана в поверхность стены. Башня сужается к вершине, где места хватает лишь для одного матраса и меня. На каждой ступени безликие, бесформенные мужчины, форму имеют только их члены и красные яйца – они выстроились в очередь, чтобы наброситься на меня. Очередь начинается на тысячу ступеней ниже и заканчивается здесь. Я лежу не шевелясь, раздвинув ноги и положив задницу на подушку, голова повернута так, чтобы обозревать очередь. Лиц не вижу, но чувствую их: шлепок, когда они падают на колени на матрас, порой плюхаются на меня, раздвигая своими ногами мои, затем, войдя в меня, заставляют сжать. Иногда, встав на колени, поднимают на себя, я же расслаблена, неподвижна, ничего не требую – они во мне, собираются выйти, но тут же снова опускаются вглубь, их яйца трутся о мою задницу, промежность у отверстия скользит к другому. Между ними нет передышки: один кончает, появляется следующий, а предыдущий то ли спускается по лестнице, то ли падает с края площадки. Они не давят мне на грудь – опираются на руки, и мы соприкасаемся только животами и бедрами. Их движения внутрь и наружу всегда неспешны и уверенны. Я все ощущаю – никогда не слишком сухая и никогда не слишком влажная, меня наполняют, но я не переполняюсь. Они огромны и будут продолжать, пока я этого хочу.

Я представляю это ночью, когда рядом, кроме Блендины, никого нет. Днем не пытаюсь – уклоняюсь, если до меня дотрагиваются или хотят поцеловать, – стараюсь не вспоминать, однако если на мгновение, на долю секунды слышу их стоны надо мной и возникает ощущение большого внутри, при свете дня мне становится дурно, пробирает голодная дрожь, и я прижимаюсь лицом к холодной стали, пока они не исчезают.

Вчера мне захотелось отсюда уйти. Это желание возникло впервые. Еда хорошая. Тепло. А снаружи голодно и зябко. Вероятно, дело в грузовике. Я смотрела из окна, стоя на переплете решетки. Так получалось потому, что окно располагалось поперек выступа между прутьями и стеной. Видимость была не очень – машин мало, а людей на тротуарах много. Все в серых тонах: небо, дома, внутри, снаружи, все серым-серо, и вдруг этот грузовик – желтый, как нарциссы на рынке серой весной в Портленде. Вскоре свет изменился – грузовик завернул за угол. Мне захотелось снова его увидеть, и я пошла к комнате надзирательницы. Ручкой дверь не открыть, и я постучала в сталь. Надзирательница посмотрела на меня сквозь маленькое окошко – в стекле в шахматном порядке была запаяна стальная проволока. Это была Гладкозадая. Даже ее черное лицо казалось серым – никаким. Я хочу на улицу – уйти. Она рассмеялась, оскалившись зубами и темными деснами, – сквозь стекло донесся тягучий звук. Девушки в выгородке смотрели на меня и толкали друг друга. Пожалуйста, я хочу наружу. Гладкозадая снова рассмеялась. Когда она отворачивалась, ее розовые ладони скользнули по стеклу. Я подергала ручку, но она не поворачивалась. Дверь была сделана из розовой стали.

На улице, где жили мои родители, была церковь. Я укрывалась в ней в холодную погоду, когда уходила из дома. Одна стена из зернистого стекла, белая, полупрозрачная и холодная. Панели держали черные деревянные рамы, и свет падал так, что на полу оставались тени в виде прутьев решетки. Я задавала себе вопрос, что они означают: должны освободить человека от грехов или удерживать грешников в храме? А вот цель решетки, отбрасывающей тень на мои нары, вполне определенна.

Ее трясло, она покраснела, серые руки побелели, пальцы сжали указку, которой она колотила по доске, словно клюшкой для гольфа: Живот, – произносила очень громко и четко, – Пуп, Живот – Пуп , а я стояла у стула и шептала: Пупок – Брюхо , где Инджин меня ударил. Там все вспучилось и стало похоже на скрученный носок, выперло, я трогала пальцами, и оно вылезало из живота, когда я тянула – короткая бледная белая трубка с узелком на конце. Если прекратишь кричать, я покажу, как вылезает мой пупок; потыкала в него заколкой для волос и понюхала показавшуюся мягкую белую жижу, потянула, сдавила пальцами, и он поднялся и стал твердым. А я думала, что штуки, которые встают, есть только у мальчиков, а у девочек лишь дыры, и мальчики залезают в их пупки своими пупками. Найдя в раковине заколку, она уставилась на меня с плунжером в руке и заявила, что я пихала ее совсем в другое место – и чтобы она больше не слышала, пока мы в школе, как я говорю это слово – Брюхо, надо говорить – Живот и только Живот.