Даниэль Шпек - Bella Германия

Джульетта смотрела на свои колени.

– Al cuore non si comanda .

– Что это значит?

– Сердцу не прикажешь.

Винсент понял, что его чувство не безответно. И она захотела, чтобы он это знал. Он крепче сжал ее руку.

– Слишком поздно, Винсент.

– Но мы не можем и дальше делать вид, будто ничего нет.

Джульетта почувствовала себя загнанной в угол. Ну почему он всегда прав? Это сводило ее с ума, ведь на самом деле Винсент ничего не понимал.

– Ты любишь мужа?

– Это не из-за Энцо!

– Тогда почему?

Джульетта поняла, что сказала слишком много. Инстинктивно потянулась к ручке дверцы. Винсент перехватил ее пальцы.

– Из-за Винченцо? Но он поймет, он достаточно взрослый. Посмотри на меня, Джульетта.

Она попыталась. Не моргая. Она надеялась, что Винсент ни о чем больше не станет ее спрашивать, видела, каким усилием дается ему каждое слово.

– Мне пора.

– Но ведь… Винченцо наш сын, да? Скажи мне правду, Джульетта.

Она хотела качнуть головой, но мышцы словно парализовало. Тогда она попыталась отвернуться, но Винсент взял ее голову в ладони и заглянул в глаза. Джульетте не оставалось ничего, только ответить на его взгляд. Он отпускал ее постепенно, по мере того, как постигал ее ответ. Но и когда Винсент опустил руки, Джульетта не шевельнулась. Лишь глаза ее набухли слезами.

Ее захлестнуло беспросветное отчаяние. Раздавленная, не помня себя от стыда и чувства вины, Джульетта наконец нащупала ручку дверцы и шагнула наружу. А потом, как слепая, побежала через улицу. Вокруг визжали тормоза, сигналили машины. Джульетта остановилась и снова рванулась с места – прямо наперерез автобусу. Винсент кинулся за ней. Автобус остановился. Джульетта постучала в окно, и водитель открыл дверь. Подбежавшего Винсента окатило грязной водой.

– Джульетта…

Он бежал за автобусом, в заднем окне которого бледным пятном маячило ее лицо, пока не выдохся. Он остановился посреди улицы – темная тень на фоне падающего снега. И постепенно растворился в этой всепоглощающей белизне.

Джульетта вернулась домой насквозь продрогшая. Винченцо, лежа на диване под тусклой лампой, что-то царапал в тетради по немецкому языку. Скинув на пол мокрое пальто, она подбежала к сыну и обняла его столь порывисто, что мальчик испугался.

– Я люблю тебя, Винченцо… – шептала Джульетта. – Больше всех на свете… ты знаешь?

– Я тебя тоже, – ошарашенно пролепетал он. – Что случилось?

С ее волос капала вода. Шарф пропитался как губка. Джульетта разрыдалась, еще крепче прижала к себе сына. Винченцо осторожно отстранился, опасаясь причинить ей боль.

– Мама, кто был этот человек? – спросил он.

– Так… один знакомый… Это было еще до твоего рождения.

Она ждала его реакции, но Винченцо лишь растерянно смотрел на нее.

– Но мой муж – Энцо… – пробормотала Джульетта. – Он хороший отец… правда?

– Да…

Сзади скрипнула половица. Джульетта притиснула к себе мальчика, будто так надеясь остановить готовую обрушиться на нее лавину.

Джованни захлопнул фотоальбом. Неапольская бухта в лучах закатного солнца выглядела фантастически. Между тем место Винченцо во главе стола на террасе оставалось свободным. Я устала его ждать. Захотелось уйти, побыть одной, собрать впечатления последних дней в более-менее связную картину. Жизнь дала трещину. Целостность моего «я» оказалась нарушена, потому что изначально была мнимой. Все летело к черту.

Мое сходство с Джульеттой поразило меня с самого начала. Но и итальянский мальчик из Хазенбергля обнаруживал на удивление много общего с девочкой, какой я себя помнила. Я ощущала в себе ту же бесприютность, при том что имела полноценный немецкий паспорт и немецкую мать. Я словно носила на себе невидимое клеймо чужака, свидетельство ущербности, не позволяющей мне стать членом какого бы то ни было общества.

Лишь годы спустя я научилась понимать свою отчужденность как проявление того, что можно назвать талантом. Поначалу я не видела ничего особенного в том, что рисовала одежду и сама шила для своих кукол. Меня скорее удивляло, что другие не занимаются этим. То, что это увлечение – часть моей идентичности, я узнала по реакции окружающих, и это открытие позволило мне увидеть свое место в мире и перестать бояться других. Платой за науку оказалось вечное отчуждение, отказ от того, к чему стремится каждый ребенок, – стать «своим».

До сих пор помню тот день, когда впервые показала маме Барби, которой сама сшила платье. Я долго копила карманные деньги, подбирала лоскуты и обрезки – все ради того, чтобы моя Барби отличалась от других. Но мама, долго не желавшая признавать в роскошной модели дело моих рук, заметила только что-то насчет пластикового американского китча, внушившего целому поколению ложное понятие о красоте. Короче говоря, моя Барби оказалась злом, а я сама – жертвой индустрии игрушек. А вовсе не юным художником, чей творческий импульс впервые нашел себя в адекватном воплощении.