Маша Трауб - Бедабеда [litres]

– Говорят, пила сильно.

– Может, и так. Любка-то как?

– Жива. Что с ней станется? Видела ее здесь, на процедуры какие-то приходила. Та еще фифа.

– Понятно, что жива. Та еще сучка.

– Сучка не сучка, а выглядит хорошо. Что-то с собой сделала точно. Глазками хлопает, не признается.

Меня завораживали слова бабы Нюси – «мухоморы, пескоструи, трухали».

Про смерть баба Нюся всегда говорила красиво, с уважением, даже нежностью. Чаще всего называла «смертонькой» или «смердушкой».

– Почему, баба Нюся? – спрашивала я.

– Так от слова «смердеть», «пахнуть». Старики плохо пахнут. А когда умирают, так смрад идет такой, что задохнешься.

А потом случилось то, за что я не могу себя простить до сих пор. Моя вина, которую не загладить, не отмолить, не забыть. И много лет я не могла в этом признаться даже самой себе. Я совершила колоссальную ошибку. Когда умерла баба Нюся, я сделала вид, что ее в нашей с Настей жизни вроде как и не было. Будто ее и не существовало. Я хотела защитить Настю, а теперь думаю, что все надо было сделать по-другому – заставить ее страдать, плакать, переживать. Может, тогда бы она научилась если не любить, то хотя бы испытывать сострадание.

Так вот, баба Нюся ушла поздно вечером в свою квартирку, где не было ни вещей, ни одежды, ни посуды. Она легла на кровать, голую сетку без матраса. Без подушки и одеяла. Ее любимая подушка лежала на диванчике в Настиной комнате, как и ее любимое пуховое одеяло – старое, теплое. Она давно отдала его Насте, а сама прикрывалась детским. И в тот вечер никто из всевидящих и всезнающих соседок не заметил, что баба Нюся вернулась домой.

Я проснулась рано утром от непривычной тишины – никто не громыхал тарелками на кухне, не шаркал тапочками по коридору. Я зашла в детскую и увидела, что дочь спит, хотя давно должна была завтракать. На диванчике нашей нянечки лежал лишь аккуратно сложенный плед.

– Баба Нюся, баба Нюся! – Я прошлась по квартире, хотя понимала, что нянечки нет.

– Она тебе ничего не говорила? – Я разбудила Настю.

– Нет.

Иногда баба Нюся рано уходила из дома, чтобы отстоять утреннюю службу или съездить на кладбище, но всегда предупреждала. Только не в этот раз.

«Может, у соседки?» – спросила я сама у себя.

Баба Нюся дружила со всеми соседками и могла забежать рано утром за мукой или яйцами и задержаться. Но она всегда с вечера говорила, куда собирается пойти утром.

Не зная, что предпринять, я позвонила Илье – все-таки он знал бабу Нюсю лучше, чем многие.

– Если волнуешься, иди в милицию, пиши заявление, – ответил равнодушно Илья. – Или она, как в прошлый раз, обиделась и пропала.

– Я не могу написать заявление! Я не знаю ни имени, ни отчества, ни фамилии бабы Нюси!

– Как это? – не понял Илья.

– Так это! Да, за эти годы я не удосужилась даже в паспорт ее заглянуть. Для меня она всегда была бабой Нюсей. Что я скажу в милиции? «Пропала баба Нюся»?

Я заплакала. Мне стало стыдно. Да и сердце было не на месте. И тогда я созвала нашу команду.

– Чегодайкина Анастасия Петровна, – прочитала Нинка в записях в Настиной тетрадке.

– Анастасия? Не Анна? – удивилась я.

– Чегодайкина? – переспросил Мишка.

Баба Нюся умерла, как и обещала, – тихо, спокойно, не причиняя никому беспокойства, не на глаза у Насти, не на моих руках.

Уже поздно вечером Нинка с Юрасиком, Миша, Марина с рынка собрались у нас на кухне.

– Что делать дальше? Я ведь даже не знаю, есть у нее близкие или уже все умерли. Наверное, надо заказать отпевание, она ведь верующая была, – сказала я.

Настя, крутившаяся на кухне, вдруг вскочила из-за стола и убежала в свою комнату. Вернулась она с чемоданом, который, как выяснилось, хранился под диваном, на котором всегда спала наша нянечка. Настя поставила чемодан посередине кухни, открыла его, достала свою тетрадку, встала так, чтобы ее все видели, и начала зачитывать из тетрадки последнюю волю бабы Нюси. Мы все были в шоке – нянечка оставила распоряжения, в малейших подробностях и, как оказалось, отрепетировала с Настей этот самый момент.

Настя доставала из чемодана платье, туфли, нижнее белье, иконы и показывала собравшимся на кухне взрослым. Даже Нинка сидела раскрыв рот. Выложив вещи, моя дочь достала из чемодана папку с документами и по своим записям рассказала, на каком кладбище у бабы Нюси находится семейное захоронение, в какой церкви устроить панихиду и кого именно позвать на поминки – с указанием не только имен и отчеств, но и адресов, и телефонов. Баба Нюся оставила и комментарии, которые Настя педантично зафиксировала в тетрадке: «Анна Леонидовна будет проситься, но ее не звать. Устроит представление. Не хочу, чтобы она падала на мой гроб и рыдала. Все испортит своим концертом. Лешку Заславского надо контролировать – начнет говорить, не остановишь. Подключите Елену Петровну, только она сможет его выключить. Он же как радио может. Люди в возрасте, еще помрут, пока Лешка речь закончит. Если возникнут проблемы – обращайтесь к Наталье Степановне, которая из церкви, она все организует, договорится, правильно рассадит. У нее терпение что канаты. Если что – у нее всегда в сумочке целая аптечка: валокордин, валидол под язык. Если кому-то станет плохо на кладбище, тут же ее зовите. Она врач, знает, что делать. Да, не сажайте рядом с Еленой Петровной Светку, Светлану Геннадьевну. Та, если выпьет, начнет сплетни вспоминать, кто с кем и когда. Особенно про мужа Елены Петровны любит порассказать. Светка знала еще первую жену и все норовит поделиться подробностями – как те жили, кто первый от кого ушел. Елена Петровна женщина вежливая, воспитанная, но если с Лешкой Заславским она справляется, то от Светки начинает с ума сходить. Пыхтит, но молчит. Тем более мужа этого она сама выгнала лет тридцать назад, он еще раз женился. Даже не знаю, жив еще или нет. Да, и отставьте от Светки водку подальше. Она крепкая – выпьет бутылку в одно горло, и ни в одном глазу. Мужики уже под столом валяются, а ей хоть бы хны. Мне только скандала на поминках не хватало».