Маша Трауб - Бедабеда [litres]

Помимо красной кофты с люрексом, мама надела красные шорты, в которых обычно пропалывала огород, считая их единственным подходящим вариантом под нарядную кофту. С чего ей это взбрело в голову, было не понять. Шорты и кофта совпадали разве что цветом. Мы производили впечатление чокнутого семейства. В ателье мама объяснила, как должна выглядеть парадная фотография – я сижу на стуле, держу на коленях младшего брата, а мать стоит за нами. Тогда и шорты будут не видны.

– Цветную будете делать? – уточнил фотограф, надеясь на лучшее и здравый смысл заказчицы.

– Естественно, – ответила мама, фыркнув. Разве и так не понятно? Конечно, цветную, раз девочка в голубом платье, мальчик в розовом, а мать в красном.

Фотограф несколько раз щелкнул затвором. На фотографиях я сижу с таким лицом, будто готова убить младенца, которого держу на руках. Мама запретила мне улыбаться, потому что фото – торжественное. Витя доорался до того, что стал такого же цвета как мамина кофта и волосы. Мама же, сверкая люрексом, тоже стоит с кровожадным видом. Она не успокоилась и помимо семейного фото заставила фотографа отдельно сделать Витин портрет. Поскольку мой брат в силу возраста еще не умел сидеть, мама спряталась за стулом и держала его. Витя сползал, кричал, плакал. На получившейся фотографии прекрасно видны мамины руки, которые держат младенца, ее нога за стулом. И Витя, зареванный до такой степени, что похож на китайчонка.

Отдавая матери эти карточки, фотограф ожидал скандала, крика и всего остального – сам, когда проявлял, вздрагивал. Это была худшая съемка в его жизни. Даже пьяные отдыхающие с обезьяной в юбке получались лучше, чем мы на семейном фото. Даже старый удав, который уже сам готов был себя удавить, лишь бы избавиться от обязательного сезонного позирования с детьми и взрослыми всех возрастов, выглядел здоровее нашего Вити. Ну а расцветкой мама вполне могла соперничать с попугаем Карошей, который раз в год приезжал с цирком шапито.

Но мать была счастлива. Она поставила фотографии за стекло в сервант и любовалась. Ей было наплевать, что соседка, у которой она взяла для меня платье, перестала с ней разговаривать. Ведь я все же разорвала платье по шву, и Витя дважды надул мне на подол, оставив характерные желтые разводы. Мать платье не отстирала, а отдала как есть.

Я рассказывала Илье про ту съемку, он хохотал. Но в чем-то я могла понять мать, когда увидела фотографии себя с Настей, Насти с мамой, Ильи с Настей и со мной. Любительские, смытые. На всех фото я улыбаюсь во весь рот, как дурочка из переулочка или как если бы у меня случился спазм лицевого нерва. Илья высовывает язык и подставляет рожки, надувает щеки и корчит рожи. Настя куксится, плачет, явно обкакалась. Мама сидит, скорбно поджав губы. На всех фотографиях с одинаковым выражением лица. Будто вокруг враги, а она партизан на допросе.

Я раскладывала на столе фото, и одно меня потрясло по-настоящему. Его я никому не показывала – ни матери, ни Илье, ни даже Насте. Только Нинке. Я прижимаюсь к дочери, платье задралось, Настя отвернулась, но Илье удалось случайно поймать мой взгляд – полный любви, счастья и того состояния, которое бывает, когда мать смотрит на собственного ребенка. Взгляд, в котором есть Бог, как сказала Нинка.

– Ты должна думать о ребенке, когда снимаешься. У тебя даже внешность меняется. Другое лицо. Космос в глазах, – заметил друг Ильи, когда передавал мне конверт с фотографиями.

И он был прав. На всех фотографиях я получалась замечательно. Мне только стоило подумать о Насте, а потом о Марьяше. Во мне появлялись свет, космос, радуга в глазах, которые равнодушно и всегда четко фиксировала камера.

Эту фотографию я вставила в собственный альбом, рядом со снимком матча, в котором принесла команде решающие очки, и кто-то нас сфотографировал после победы. Мы всей командой на снимке дурные, веселые, адреналин даже сквозь старую фотокарточку хлещет. На соседней странице – фотография, когда я впервые взяла на руки Марьяшу. Внучка. Тот же свет. Те же ощущения. Та же магия. На фото я выгляжу такой красавицей, что сама себе нравлюсь. Марьяшу в конверте и не видно, а меня будто к розетке подключили, и я свечусь изнутри, как новогодняя елка. В свой альбом я вставляла снимки тех моментов, которые были по-настоящему дороги. Их было не больше десяти за всю жизнь. Этот альбом не видела даже Нинка. Когда я болела или становилось тяжело, я доставала его и пересматривала. В моем альбоме нет ни одной фотографии с Ильей.