Джонатан Франзен - Конец конца Земли

Рассматривая вопрос в более широком плане, Джеймисон пишет, что климатические изменения – проблема иного рода, нежели все, с какими до сих пор сталкивался мир. Во-первых, она приводит в глубокое замешательство человеческий мозг, который эволюция формировала так, чтобы он сосредоточивался прежде всего на настоящем, а не на далеком будущем, на ясно зримых перемещениях, а не на медленном развитии, подверженном действию случайных факторов. (Когда Джеймисон замечает, что «на фоне глобального потепления зима, которую в прошлом не сочли бы аномальной, воспринимается сейчас как необычно холодная и тем самым словно бы доказывает, что потепление не происходит», не знаешь, смеяться над нашим мозгом или плакать из-за него.) Великая надежда Просвещения – что рациональность, разум позволит нам возвыситься над эволюционными ограничениями – сильно пострадала из-за войн и геноцидов, но только сейчас, столкнувшись с проблемой климатических изменений, она рухнула совсем.

Я думал, что «Разум в мрачные времена» вгонит меня в тоску, но этого не случилось. Климатические изменения гипнотизируют, помимо прочего, тем, что они так масштабны и в пространстве, и во времени. Джеймисон, высвечивая наши былые провалы и высказывая сомнение в том, что у нас когда-либо получится лучше, вводит ситуацию в соразмерный человеку контекст. «Нам постоянно говорят, что мы переживаем уникальный момент в человеческой истории и что это наш последний шанс изменить положение, – пишет он в предисловии. – Но каждая точка в человеческой истории уникальна, и в каждой точке шанс на то или иное изменение у нас последний».

Таков был контекст, в котором слово «ничто», употребленное в связи с конкретным изменением, предложенным любителями птиц в Миннесоте, так сильно меня расстроило. Я вовсе не хочу сказать, что нас не должно заботить, насколько поднимется глобальная температура к концу столетия – на два градуса или на шесть, или насколько вырастет уровень океана – на двадцать дюймов или на двадцать футов; разница имеет огромное значение. Нет, нам не следует принижать никакие перспективные усилия фондов, общественных организаций, правительств, предпринимаемые, чтобы умерить глобальное потепление или приспособиться к нему. Вопрос вот в чем: обязаны ли все, кто беспокоится из-за окружающей среды, отдавать климату абсолютный приоритет? Имеет ли какой-либо практический или моральный смысл в ситуации, когда подвергаются риску жизнь и средства к существованию миллионов людей, думать о судьбе нескольких тысяч певчих птиц, которые могут разбиться о стекло стадиона?

Чтобы ответить на этот вопрос, важно признать, что резкое потепление на нашей планете предопределено. Даже там, где сильней всего грозит затопление или засуха, даже в странах, где уделяют наибольшее внимание альтернативным источникам энергии, ни один глава государства ни разу не заявил о намерении оставить хоть сколько-нибудь углерода в земле. А без этого «альтернативные» означает всего лишь «добавочные», мы не предотвращаем, а лишь отодвигаем человеческую беду. Планета Земля, какой мы ее сейчас знаем, напоминает больного тяжелой формой рака. Можно подвергнуть ее агрессивной, обезображивающей терапии – перегородить все реки плотинами, убить каждый ландшафт сельскохозяйственными культурами, идущими на биотопливо, солнечными и ветровыми электростанциями – и купить таким образом какое-то количество добавочных лет сравнительно умеренного потепления. А можно применить щадящую терапию, обеспечивающую более высокое качество жизни, и, не отказываясь от борьбы с болезнью, оберегать те зоны, где еще есть условия для диких животных и растений, ценой некоторого ускорения катастрофы для людей. Одно из преимуществ второго подхода в том, что если вдруг появится чудодейственное лечебное средство вроде управляемой термоядерной энергии – или если глобальные темпы потребления и население Земли начнут уменьшаться, – то, возможно, еще сохранятся и будут спасены кое-какие неповрежденные экосистемы.

Второй путь – беречь природу, допуская, что людям, возможно, придется за это заплатить, – рождал бы больше сомнений морального порядка, имей природа сегодня, как некогда в прошлом, преимущество. Но мы живем в антропоцене – в мире, который все больше становится миром нашего изготовления. Под конец главы об этике Джеймисон ставит вопрос: хорошо или плохо, что девственный Манхэттен 1630 года, густо поросший лесом, богатый рыбой и птицами, превратился в нынешний – в Манхэттен Хай-Лайна и Метрополитен-музея? Разные люди ответят по-разному. Но суть дела в том, что перемена произошла и необратима, как необратимо глобальное потепление. Мы унаследовали мир, где есть хорошее и плохое, и потомкам передадим в наследство преобразованный мир, где хорошее и плохое сложатся в иную картину. Мы всегда были не только универсальными грабителями и разрушителями, но и блестящими приспособленцами; климатические изменения – все та же история, но написанная крупными буквами. Угроз самому существованию нашего вида, сотворенных им самим, всего две: ядерная война и генетически модифицированные микроорганизмы.