Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

В предбаннике она всегда думала одно и тоже – до какой равнодушной плотской некрасоты может дойти женское тело. С детства ее приучали ловить и узнавать эту красоту. Как нежно поводила плечом девушка на открытке, которую подарил ей папа, как изгибалась, изображая страсть, Вера Холодная в фильме «Миражи». Но больше всего ей нравилась фотография мамы, когда та была сестрой милосердия на русско-японской войне. На фото жили глаза – внимательные и добрые. Глаза людей в лагере становятся похожи на мутное бутылочное стекло.

Вода в шайке со льдом и двадцатилитровый бидон с кипятком на бригаду. Один ковш кипятка на человека. Заместитель начальника лагеря капитан Мухин следил за этим лично. Это он сломал ей руку, когда она попыталась налить в свою шайку лишний ковш. Для наказания у Мухина была специальная палка, сделанная из черенка лопаты.

Тетка упала и завыла от боли. Рука пухла на глазах. Мухин больше не замечал ее.

– Проходим, проходим!!! – У него был мягкий отеческий бас. – Один ковш на человека, если здесь такие имеются!

Она понимала, что будет лежать на обледеневшем полу, пока все не помоются. Темные от грязи ноги переступали через нее, спотыкались. Поднятая черными ступнями замерзшая пыль резала глаза. Сломанная рука каменела от холода. Становилось легче. «Ну и пусть, – думала она. – Ну и пусть».

Кто-то схватил ее за затылок, легко поднял. Она увидела на плечах человека по-летнему жаркие майорские звезды.

Начальник лагеря майор Перегудов тоже никого не жалел. Однажды на построении он двумя пальцами вывернул нос Евдокии Харлахо́вой, самой опасной на зоне бабе. Но рядом с ним можно было ощутить уютное тепло, запахи кожаной портупеи и леденцов. Забыв про боль, она вдыхала этот запах, когда Перегудов вез ее в читинский госпиталь. Она ждала, что сейчас он начнет говорить что-нибудь про врагов народа, какую-нибудь очередную речь, которая зычно раскатывалась по плацу вслед за его голосом. Но Перегудов молчал. От этого молчания стало спокойно, и она выключилась.

В госпитале руку закатали в гипс и врач, пряча глаза, сказал, что ей надо проверить сердце. Эти слова вызвали боль в губах. Она поняла, что улыбается.

Потом по лагерю прошел слух, что у Перегудова роман с одной из лагерных шалав. Одни рассказывали, что ее освободили, и она до сих пор живет с ним в читинской квартире на улице Ленина, другие, что ее придушили во сне из-за тюбика помады, который потом долго еще переходил из рук в руки.

А она сидела за столом в кабинете Перегудова, выскребала ложкой из скользкой от покрытого машинным маслом банки тугую как резина тушенку.

Перегудов устраивался в кресле, что стояло у дальней стены кабинета и читал книжки. «Робинзон Крузо», «Легенды и мифы древней Греции», «Алые паруса»… Читал много, но когда она спрашивала о прочитанном, замыкался, как двоечник у доски и называл чтение детской шалостью. Слово «шалость» совсем не подходило ему. Оно выплывало из светлой памяти, по полу которой были разбросаны игрушки, из строгого и ласкового голоса матери, что требовал их убрать. Эти воспоминания смущали его. Они казались началом другой, упущенной им жизни.

Она облизывала ложку и, если день был ясным, пускала в Перегудова солнечный зайчик. На его гимнастерке серпом и молотом вспыхивали начищенные до золота пуговицы. Чтобы скрыть растерянность Перегудов поднимал книгу к лицу.

Утром я уже не так удивлялся тому, что во второй картинке непонятно как увидел в читинском лагере тетку и дядю Гошу. Теперь мне казалось, что это был сон или возникший в моей голове фильм, за который не надо платить десять копеек, как в клубе. Из-за всего этого за завтраком я вдруг по-взрослому задумался о том, что пора начать жизнь заново, выкинуть из головы все эти глупости – лес, беготню в темноте, большие тени и прочие враки, что пора повзрослеть и понять – лето проходит зря и следует, наконец, признаться кому-нибудь в любви. Кому признаться – тебе или тетке, я не знал. Но потом решил, что тетка со своей бельевой веревкой и так никуда не денется.

Подходящего момента для объяснения пока не случилось. Мы с тобой построили крепость и навтыкали в нее солдатиков, от чего она стала похожа на квадратного ежа, у которого выпали почти все иголки. Но зато теперь казалось, что у солдат есть ноги. Когда мы ровняли стены, ты касалась меня рукой или плечом. Ёкало сердце, но это совсем не пугало меня, а наоборот успокаивало.

Юрка наточил штык и крошил для тренировки дальние кусты, а потом правил лезвие специальным кирпичом, который выковырял из стены котельной. Прямо из Азовского моря в самом настоящем купальнике во двор вышла Маргаритка. Большая, вытянутая, загорелая она была похожа на копченую колбасу.