Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

На полянку с собачьими холмиками мы вышли, когда тени деревьев плотно придавили траву. На этот раз холмики замерли без движения – боялись пропустить интересное. Стало так тихо, как будто мы оказались под землей. Куда идти дальше мы не придумали. Глядя под ноги, ты стала кружить по поляне. А я снова принялся считать холмики. Но на этот раз их было не семнадцать, а восемнадцать. Лишний холмик хотел казаться старым, но был совсем свежий. Под набросанной прошлогодней листвой и сосновыми иглами темнела еще сырая земля.

Я не успел понять, что это значит, как остался один. Деревья заскулили по-собачьи. Или это ветер качнул тяжелые ветви. Кто-то следил за мной из-за деревьев, из-за кустов, из-под земли.

– Эй! – позвал я, но крик закончился у рта.

Надо мной нависали кусты, от которых мы в прошлый раз убежали. Плотные листья складывались в высокую мрачную стену. Она вздрогнула, затрещала. Ветки потянулись ко мне, хотели схватить за уши, и из кустов выбралась ты, испуганная не меньше моего. В руке ты держала сандальку дурканутой Ленки. Ее нельзя было спутать ни с какой другой, из-за нацарапанного на мыске кривого рисунка.

Мы заблудились. Шли то в одну сторону, то в другую. Лес отворачивался, как будто ему не было до нас дела. Потом мы сидели на берегу ручья со скользкими черными корягами на дне. Тетка говорила, что любой овраг рано или поздно превращается в реку. Может это был тот самый овраг, мимо которого мы так долго шли днем.

– Надо найти тропинку, – сказала ты. – Тропинки всегда куда-нибудь ведут.

У тебя на коленях лежала ленкина сандалька. С нее на платье сыпалась сухая земля. Теперь я разглядел, что вместо узора на сандальке, среди прямых линий была нацарапана большая кукла и переломленная пополам сосна. Кукла и сосна были такие огромные, что на мыске больше ничего не уместилось. А прямые линии казались линиями горизонта, которые Ленка рисовала то в одном месте, то в другом, но все они вышли косо, будто кукла, сломав сосну, принялась раскачивать и подбрасывать небо.

Я хотел рассказать тебе про новый собачий холмик, но вспомнил, что ты меня обозвала хомяком, вруном и передумал.

– Сколько человек может прожить в могиле? – спросил я.

– День или два. Я бы прожила три.

– А дышать как?

– Надо просто не дышать.

Не сговариваясь, мы вдохнули поглубже и замерли. Я чуть не умер и первым изо всех сил втянул свежий воздух.

– Побеждает сильнейший, – сказала ты словами из радио. – А я так могу сколько хочешь сидеть.

– Просто кое-кто носом по-подлому дышал, – сказал я.

– И хитрейший, – добавила ты.

И вдруг случилось то, что потом будет случаться со мной и с совершенно разными людьми – моей теткой, дядей Гошей, твоим отцом… Тело, чувства, мысли, воспоминания другого человека я ощутил как свои. Они возникали в моей голове отчетливо и ясно. Я стал тобой от макушки до пяток.

От речки к твоим ногам тек холод, от страха чесалось в носу, в бедро впивалась жесткая кора еще живой сосны, а под платьем на груди мерзла тонкая кожа. Еще ты думала, что я совершенно не приспособлен к жизни и кроме тебя за мной некому присмотреть.

Я погладил тебя по волосам.

Ты положила голову мне на плечо.

– Чего? – спросил я.

– Еще погладь.

Почесал тебя за ухом, как иногда чесал лошадь без имени в Новом селе. Только уши у вас были разные. Ухо лошади было как кулек для подсолнечных семечек, а твое как холодный пельмень.

Ты обняла меня за плечи:

– Но папину фуражку я тебе все равно не принесу.

– Почему? – Чудесное кончилось, и я снова чувствовал только себя.

– Дай честное-распречестное, что никому не скажешь.

– Ладно.

– И даже тетке не скажешь? И пусть тебя тогда не примут ни в октябрята, ни в пионеры.

Давать слово не хотелось, хотя от Юрки мне были известны и более страшные клятвы: «Чтобы я сгорел» и «Зуб даю».

– Честное-распречестное, – сказал я наконец.

Собирая в себе решимость, ты несколько раз вдохнула. А я подумал, что сейчас ты мне опять нагородишь всяких врак.

– Все равно не скажу, – сказала ты. – Давай лучше поклянемся, что никому никогда не отдадим эту сандальку.

– Почему?

– Потому что это будет нашей общей тайной. Клянешься?

– Поклялся же.

– Лишняя клятва не повредит.

– Ладно. – Наверное, я хотел тебя успокоить, и ты немножко успокоилась.

Лес терял дневные звуки. Вместо криков птиц накатывало тихое морское шипение. Его можно было потрогать и раздвинуть как занавеску.