Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Поцелуй длился бесконечно. Маленькую папироску за это время было бы, наверное, не выкурить, а вот коротко вздремнуть – пожалуй, можно.

Пенкина открыла глаза:

– Сумасшедший… Закрой на ключ дверь.

Уже через пятнадцать секунд Фантызин застёгивался.

Женщина на диване торопливо возилась со своими одеждами. Будто с расчихвощенной капустой. Немало была удивлена, даже ошарашена.

– Однако скорострел ты, Фантызин. Это тебя не колеблет?

– Нет, Алевтина Егоровна, я могу ещё быстрее… Ха-ах-хах-хах!..

Смеялся как всегда. Прямо умирал со смеху.

Вставшая женщина смотрела. Потом повернулась спиной:

– Бант сзади поправь!

В вестибюле, с трудом оттолкнув глыбастого гардеробщика, Фантызин вынес богатую её шубу. Нежно одел. Долго тряс руку её мужу. Спокойной вам ночи, дорогие! И вновь вдруг захохотал:

– Алевтина Егоровна! Ха-ах-хах-хах! – прямо умрёт сейчас от смеха.

– Что это с ним? – спускаясь по лестнице, оборачивался муж,

– Не знаю, – зло ответила Пенкина. – Придурок…

…Кланечка сладко похрапывала у себя в спаленке, но в коридоре почему-то сильно пахло газом. «Да что она конфорку, что ли, не закрыла! Ведь недавно и баллон сменил!» В темноте Фантызин пошёл к тусклому лунному свету из кухни. Войдя в кухню, безотчётно потянулся… и включил свет…

Грохнувшая на весь мир красная вспышка мгновенно вырвала душу…

Пожарные и спасатели взобрались на своих машинах к разрушенному дому только через полчаса после взрыва. За ними прибыл уазик скорой помощи. Быстро светало.

Ворота были закрыты наглухо. Две пожарки спокойно опрокинули забор и въхали в обширный двор.

На высоком бетонном фундаменте половину деревянного дома от взрыва – вырвало и раскидало. Как попало валялись венцы, балки, двери, две пустые рамы окон. Весь двор устлало ломаным шифером. Огня не было, но откуда-то изнутри тянуло дымом… Пожарные сразу фуганули два рукава к колодцу в углу двора, спасатели устремились внутрь того, что осталось от дома.

Вывели под руки старушку в ночной серой рубахе. Спасатель в брезенте и медсестра повели её к уазику с красным крестом.

Старушка шла согласно. Кивала чумазой раскосмаченной головой. Вдруг начала петь. Поворачиваясь к медсестре. Всё громче, ясней:

В лунном сиянии снег серебрится.

Вдоль по дороге троечка мчится.

Динь-динь-динь, динь-динь-динь!

Колокольчик звенит.

Динь-динь-динь! Динь-динь-динь!

О любви говорит…

Накинув на неё чью-то тужурку, осторожно подсаживали в машину. Старушка всё пела. «Динь-динь-динь! Динь-динь-динь! О любви говорит».

Спасатель пошёл обратно к дому.

– Чего это она?.. – спросил у него молодой пожарный, сворачивая брезентовый рукав.

– Тронулась, – ответил спасатель. – Сына её убило… Мгновенно. Глаза даже вынесло… Какой дурак ставит сейчас в дом баллон на 50 литров?

– Да уж, – сказал молодой пожарный. Отвернулся и тяжело, на боку, понёс свёрнутый рукав.

Внизу, возле рассыпанного дома сновали, сворачивались пожарные. Две их красные машины, состукнувшись передками, ворчали друг на дружку. По угору спускался уазик с красным крестом. Долго слышался из него, обрываясь на кочках, ясненький женский голосок:

…В лунном сиянии ранней весною

Помнятся встречи, друг мой, с тобою.

Динь-динь-динь, динь-динь-динь! –

Колокольчик звенит,

Этот звон, этот звон,

О любви говорит.

Динь-динь-динь… динь-динь-динь…

К посёлку спустилось громадное облако. Подпираясь лучами солнца из-за горы, смотрело вниз.

Когда увидел за деревьями оградительные щиты передвижного зверинца, – разом вспотел, а сердце куда-то пало. Щиты были те же: облезлые, высокие, стоящие – как карты в ряд. Как карты с рисованными животными… Всё так же орал в парк зазывала из динамика над входом, чередуя вопли свои с музыкой оттуда же. Толпился всё так же у кассы и входа воскресный народ…

Знакомых рож не встретил. Ни у кассы, ни на входе. И там, и там работали совсем другие люди. Поменяли всех, конечно, давно поменяли, два года прошло. Более или менее успокоившись, Ратов толокся с людьми в зёв зверинца, отирался платком.

В высокой клетке на колёсах обезьяны будто учились медленно ходить по полу всеми четырьмя лапами. Все были с лианными крючкастыми хвостами и кожаными потёртыми задницами. Здесь всегда было много наблюдающих. Точно в зеркале – сразу узнавали себя и товарищей. Тыкали пальцами: смотри! смотри! вон – вылитый ты! Потом долго обрадованно смеялись. До тех пор, пока какой-нибудь лохматый самец не садился на пол домиком и не начинал с помощью своих ладошек и красной палочки, вылезшей из него, добывать как бы первобытный огонь… Пунцовые, возмущённые, первыми утаскивали детей матери. Затем растекались и остальные. Оставались только самые стойкие. Двое, трое мужчин. И какая-нибудь поддатенькая бабёнка с ними. Все слегка возбужденные, хихикали, подбадривали лохмача: давай, давай, об е зя, работай! Загнувшийся, старающийся самец помимо палочки высовывал ещё и язык. Как смачную красную краску. Точно от позывов в туалет, поддатенькая в нетерпении приплясывала, сучила ножками, оборачивалась, смеялась. Тем самым показывала всем полную свою осведомленность в таких делах.