Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Летала по дому, прибиралась. Напевала любимую:

В лунном сия-ании снег серебри-ится,

Вдоль по доро-оге троечка мчи-ится…

Потом Кланечка прикладывала к коричневому выходному платьицу отглаженные свежие кружавчики. Как сельскую белую неземную свою лепоту. Пришпиливала её на плечи и загорбок. Любовалась собою в зеркале на комоде. (Ну чистый плюшевый мишка в кружавчиках!) Придвинувшись ближе, вырисовывала на губах помадой обострённо-остренькое сердечко-клеймецо. По незабытой моде 20-30-х годов. «Динь-динь-динь! Колокольчик звенит!» Сегодня у Витеньки день рождения, ему будет приятно. «Динь-динь-динь! О любви говорит».

Между тем Витенька в это время вроде бы даже забыл про свой день рождения – Витенька крался на «хонде» вдоль пятиэтажного дома Туголукова. Высматривал из кабины.

Балкон был пустой: ни парализованного коня, ни Липкиного белья на верёвках.

Тогда коротко протарзанил. Как кинул наверх живца. В окне кухни сразу захлопнулась форточка. А-а, спрятались! По капельке, по капельке, уважаемые! Дал по газам, полетел, победным сигналом терзая всю улицу Краснооктябрьскую.

В обед с горы посёлка Мирный спускался, неуклюже переваливаясь, «джип» Талибергенова. Снизу в посёлок Мирный стремилась «хонда» Фантызина. Встретились на одной большой дороге. Остановились напротив друг друга. Оба с музыкальными колотушками. Как два бомбилы.

Опустив стекла, – разговаривали. (Колотушки выключили.)

– …Туголуков Всемирку продал… – Талибергенов смотрел вперёд. С нацеленностью хмурого футбола. Ждущего на одиннадцатиметровой отметке.

– Зачем? – Фантызин тоже ждал длинной правой ноги. Только в другую сторону.

– Не знаю. Темнит что-то. Уезжать, наверное, намылился со своей цацей. В Россию, наверное.

Фантызин думал.

– Кто купил?

– Я… Ну, бывай!

Талибергенов покатился, снова врубив колотушки.

Фантызин не трогался с места, вцепившись в руль.

Во дворе Кланечки голодные куры с радостью забегали. Но он даже не взглянул на них, сразу пошёл к крыльцу. И сумку с халявной едой болтал забыто. Будто чужую!

Перепуганная Кланечка, прежде чем бежать за ним, устроила курам свалку сама, кинув жменьку корму, чтобы не потеряли навык, не разучились драться.

В доме за столом не узнавала своего Витеньку – глаза Витеньки были белыми. Как сквозняки. Он даже не видел – что ел, что подносил ко рту. Кусок курника, за ним сразу пирожное. Рука вдруг взяла кусок холодца, будто раздавленного ожерелья. Потом снова курник. Потом запечатал рот куском торта. Он ел как лунатик на крыше!

Кланечка теребила кружавчики на груди, красненькое сердечко на губах её уже кривилось, превращалось в плаксивую гузку.

– Витенька, что с тобой? Ведь день рождения твой сегодня, Витенька!..

Фантызин вздрогнул. С белой раскраской от торта на лице, как мумба-юмба. Непонимающе разглядывал пятерню, тоже всю измазанную белым кремом. Взял полотенце – вытер.

– И на щеках, на щеках, Витенька! – подсказывала Кланечка.

Вытер и на щеках. Только после этого сказал:

– Просто задумался немного, тётя Кланечка. Не волнуйся, всё в порядке.

Взялся крутить переключатель каналов телевизора.

– Где тут у тебя Россия, тётя Кланечка? На каком канале?

– А я не знаю, Витенька. Вот сюда щёлкну (Кланечка щёлкнула) – сериал и выскочит. (Сейчас его нету ещё.) А вот тут (Кланечка ещё раз щёлкнула) футбол всегда. Вон, смотри, смотри, уже бегают!

Однако Витенька морщился. Такой футбол он не признавал. Стадо баранов, бегающее по полю. Ему нравился американский футбол. В американских фильмах. Где плечистые уроды всё время сталкиваются. А потом падают монструозными мордами прямо в землю, подкидываясь. Вот это футбол, тётя Кланечка!

Дальше щёлкал переключателем. Наконец нашёл, что искал. И глаза его сразу загорелись. «Смотри, смотри, тетя Кланечка, что сейчас будет!»

А в телевизоре протестующая толпа, не дойдя квартала до Красной площади, остановилась – улица была перегорожена грузовиками и новыми толстопятыми центурионами, щиты которых стояли плотно, один к одному. Разделённые с ними двадцатью метрами пустоты, демонстранты начала колыхаться, шуметь: «Прочь с дороги! Пропустите нас! Не имеете права!»

Очень серьёзный тележурналист без головного убора, седой, ведущий репортаж на фоне этого противостояния, очень серьёзно объяснял происходящее телезрителям. С большим квадратным микрофоном в кулаке – как с увесистым дядей Сэмом. Иногда указывал им же, как кувалдочкой, на негодующую толпу.