Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Испуганный Абраша бежал на зов. И Витьку женщины хитро зазывали на крыльцо.

Отложив папиросы, охватывали ребят мосластыми коленями, вертели, изучающе рассматривали. Как нахмуренных недовольных чурбачат. Говорили: «Хороший мальчик Шаток получает сахар. Нехороший, испорченный мальчишка Абраша – не получает ничего!» Ребятишки с облегчением скатывались вниз. Стояли под верандой. Друг перед другом головы опустив. Шаток протягивал Абраше сахар. Тот откусывал половину. Хрумкали оба. Жмурились от удовольствия, улыбались. А Мила, Дора и Сара – как голодные собаки – жалко, радостно тянулись к ним, перевесившись через перила. И Саша-корректор – тоже, забыв про платок на голове.

Ребятишки разбегались в разные стороны. И ещё женщины, и ещё мужчина – одни иссушённые тоской по своему ребёнку, по гнезду, другой отупевший от одиночества – опустошённо опадали на ступеньки.

Тем временем «хороший мальчик Шаток» уже катил, раскручивал поход свой прямо со двора, долдоны же при виде Абраши – целого, невредимого – радостно взрёвывали. Подпрыгивали. И матерки затем начинали лупить на земле ещё яростней, ещё смачней: э-эт, твою! Ы-ыт, твою!

Надя, когда впервые напоролась на чику, когда впервые увидела, как маленький Абраша стоял на коленях и как заведённый кузнечик бил и бил битком, а пьяные от азарта долдоны гуртом теснились вокруг и матом, матом помогали ему… увидела детскую лямку, слетевшую с коротких Абрашиных штанишек… увидела всё – и просто остолбенела. Глаза полезли на лоб! Да что же это такое?! Чуть поколебавшись, буквально выдернула его из этой безумной кучи. За руку. Быстро повела под улюлюканье к крыльцу. Потащила. Домой, к матери.

Но Клара на всё её негодование, на всё её… её… да это ж в голове не укладывается! Вы мать – или не мать?! – Клара только виновато улыбалась, мечась глазами. Вдруг зажмурилась и горько заплакала. Раскрылся рот, затрясся, обнажив крупные мужские клыки зубов. Вся седая, с жёлтым лицом. «Он… он один… он один у меня остался… прости-и-и-и-те!»

В груди у Нади похолодело, оборвалось. Обняла Клару. Гладила, судорожно гладила трясущуюся голову у себя на груди. Останавливала словно, поспешно затирала свои и Кларины слезы назад, а они всё проступали и проступали, и никак нельзя было их остановить…

Вечерами Клара стала бывать у Ильиных. Иногда приводила и Абрашу. Нехорошего. Не слушающегося маму. На исповедь и назидание. Поворачивала лицом к раввинам. Вернее, к попам. Играл? Совсем немножечко, тётя Надя! Чуть-чуть, дядя Коля! Будешь играть ещё? Что вы! Никогда! Во, зуб даю! Чтоб вовек мне не кушать каши! Ну ладно, играйте с Витей. А, играть? Это хорошо-о! В кубики, в кубики играйте. Разве? Можно и в кубики. Я когда сопли ещё на кулак наматывал – начинал с кубиков. Хорошая игра. Пока кубики по полу повозим. Потарахтим. А вы садитесь скорей за стол, садитесь. Чего на нас глазеть? Чай разливайте. Разговаривайте, разговаривайте! А мы – и сыг раем. По-настоящему. В пёрышки! А, Шаток? Сыграем?

Сидя за столом напротив Нади и Николая Ивановича, нервно швыркая чай, нервно посмеиваясь, говорила только Клара. Одна. Без умолку. Об Абраше нехорошем и его противной чике; о прочитанной книге, данной Надей; о довоенных тканях «крепдешине» и «креп-жоржете»; об огороде за домом; о типографии; о закатном солнце, изнывающем на окне в сохлой герани, будто в лапах паука; о кошке на окне, зализывающей сбоку это солнце («Как смешно и похоже – правда?»); о базарных ценах на мясо («Представляете? Ужас!»); о постановке в драмтеатре пьесы «Константин Заслонов»; о Витеньке (то есть о Шатке); о продовольственных карточках; об утренних очередях за хлебом («Витенька, ты всегда держи Абрашу за руку, не отпускай от себя, а то он, негодник, всю очередь обыграет в чику!»); о целебнейшей мази для больной руки Николаю Ивановичу; о самоваре на столе; снова о Витеньке, снова о кошке, зализывающей солнце… о её котятах под кроватью… Она никак не могла высвободиться из этих маленьких предметиков, фактиков, событьиц. Она словно продиралась цепкими придорожными кустами. На саму дорогу долго выбраться не могла. Выбравшись же, отцепив, что называется, репьи-колючки, платье отряхнув-оправив, шла более длинным периодом своей жизни. Более-менее связным, но тоже возбуждённым и поминутно прерывающимся. «…представляете? И приносят листы из корректорской. Свежие, только что с телетайпа. А сами подмигивают между собой. Улыбаются. Будто я не вижу. Представляете? Но я-то ещё в полной неизвестности. Набираю в полосу. Указ о награждении орденами группы товарищей по Украинской ССР. По областям. Набираю быстро. Разные люди. Трактористы, шахтёры, ткачихи. Вот и по нашей области пошли. Беру из кассы набор (сама, своей рукой! представляете?) Фрум… кину… Фрумкину (очень удивлена – однофамилица моя, улыбаюсь) Клару… рука затряслась, но беру – Зямов… ну! ну! – не могу найти в кассе: Зямовну!.. наборщицу… орденом Трудового Красного Знамени… Представляете?! Но почему я? Почему меня? Я же не ткачиха, не шахтёр? Все смеются, обнимают, жмут руки. Поздравляют. Семён, муж мой, удивлён: почему не его? Он же лучше набирает? Чище, быстрее? Но быстро смиряется и ходит немножко гордый. А я уже домой, домой бегу. Прямо с газетой. Папа и мама заплакали: когда такое можно видеть, чтобы дочь еврея из местечка… Представляете? Братья и с ними маленький Абраша удивлены, не верят – втроём газету разглядывают. А старшая сестра, наоборот, сразу обрадовалась – и смеялась. Радовались, радовались мы, потом сели – и не знаем, что теперь нам делать. Прибежали родственники. Полный дом. Мы опять начали радоваться. Представляете?…»