Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Апостольски входила в забегаловку слепая гармонь инвалида Гордельянова и – требовательная, сшибая сизый гул голосов – рвала звуком круг: а ну расступи-и-ись! Жизнь чалдонская плакать и плясать будет!

Иэхх, да растудыт-твою-туды! – восьмиклинки об пол, и затолклась яростно, и замолотилась, и руками заразмахивала забегаловка: шире круг, оглоеды-ы! Жизнь чалдонская плачет, пляшет и поёт! А Гранатобой-то пуще всех, пуще всех! Вот он мурашек, вот о-он-н! И-их! Присядкой, присядкой пошёл! Их! их! их! В башке ветер, в ж… дым! Их! их!.. Но как-то быстро ослаб, оттеснённый яростными плясунами, затухающим мячиком выскакал на улицу, шмякнулся на задницу, поддёрнулся ещё несколько раз и замер недоумённо: как на улке-то он очутился? Долго вникал в чёрный купол неба, хитрюще высматривал там колючих брёхающих городских собачонок. Ишь куда позапрыгивали, черти! Мне б туда. К ним, значит… Иэх, весело-о, ды весело-о, ды на душе у мене-е-е!

И вот уже поочерёдно, неотвратимо пошагали навстречу Гранатобою остальные забегаловки на улице. Все одинаковые и нереальные в ночи, как марсиане. Зигзагами потопали. То с правой руки Диктатуры, то с левой. Как оплеухами вялыми взбадривали Гранатобоя, озаряли. Непобедимой верой, значит. В заправку предстоящую. Всей душой распахивались. Заглатывали внутрь. «Варили». Назад теперь срыгнётся Гранатобой – сам как нереальность. Марсианин. Оторвавшаяся часть нереальности. Временно оторвавшаяся. Потому как вон уже с той стороны Диктатуры новая забегаловка топает. Кувыркается, звездится, как петарда в райских кущах. Двери нараспашку: Гранатобой! Сколько лет, сколько зим! Со вчерашнего вечера не виделись! Приобнимет дверью друга закадычного – и заглотился Гранатобой. Опять варится.

И сколько же этих реальнейших зигзагов нереальности марсианской расстановлено на пути твоём, бедолага Гранатобой. Сколько сил тебе надо угробить – с пустой-то головой – чтоб пройти всю эту систему. Да чтоб «Всё в порядке!» Да чтоб в старость суметь впасть. Как пытаешься ты впадать каждый вечер в свой двор. Впадёшь ли? Доползёшь ли до крыльца?…

А пока… затолкнулся ты уже в перекрёсток Диктатуры и Коммунистической, мотаешься и орёшь, самоутверждаясь в луже:

И, как дорогу тебе указуя во тьме, рядом с тобой хрипит, жутко рыкает гармонь слепого Гордельянова.

«…Да, да! Мужественный эксперимент! – кричал вечерами Шишокину Николай Иванович Ильин. – Слышишь, мужественный!.. У нас попытались чуть после 17-го – и тут же бросили. А там – двенадцать лет мужества, двенадцать лет!..»

Теперь после работы Алексей Иванович Шишокин аккуратно, как вечерний университет сталинизма, посещал психиатричку в Отрываловке, где помимо трезвого тоскующего Глоточка встречался с психоневрологом Нелькиным, который в окружении электронапряжённых жутких ящиков-аппаратов, на все вопросы Алексея Ивановича о лечении и профилактике алкоголизма решительно рубил: «Отлавливать – и шок! Электрошок! И – вся дурь из башки!» И, втыкая угольные зрачки маньяка в светлые глаза Алексея Ивановича – в упор, – «смягчал» чуток: «И многим, кстати, не помешал бы мой электрошок!» И совсем уж дьявольски заканчивал: «А заодно – и хор-роший душ Шарко! Ха-ха-ха!» Так что, обогащённый новыми этими знаниями, Алексей Иванович, глядя на второго Нелькина (Николая Ивановича), который – вот он! – мечется, больную руку подхватывает здоровой, угрозы разбрасывает по всей комнате… Алексей Иванович спокойно ему объяснял, что вся суть так называемого американского эксперимента заключалась в том, что монополии слишком джунгливо , как он выразился, стали зарастать пресловутыми забегаловками. На американский, конечно, манер. И работяга элементарно не мог уже протаскиваться сквозь них до своего рабочего места. Чтобы продать, так сказать, свой труд. Вот и вся мужественность. Прибыли стали падать. Резко падать. А ради прибыли, как известно, капиталист мать родную зарежет, не то что водку там какую-то…

«А у нас? – перебил Николай Иванович. – У нас, значит, можно, да? Можно работяге протаскиваться, ежедневно протаскиваться сквозь забегаловки? На работу, с работы? Утром, днём, вечером? Можно, да?… Да если б не полиция их продажная, не демократия в кавычках, не контрабанда, не самогон – этот эксперимент… Да если б он удался, Лёша, это же стыд и позор был бы для нас. Всемирнейший стыд и позор!»