Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Бывает, человек долго и как-то привычно для всех болеет. Годами. Вроде и на своих двоих, работает, в класс вот приходит, историю преподаёт, про фараонов рассказывает, про жрецов с трубами, как крокодил из реки Нила высунулся… всё верно, согласны! – но как-то видно, что человек-то – того, не очень уж чтоб на вид… И цвет лица нехороший… в пятнах… в коричневых… и взгляд часто потухший, и волосы истончены и как-то постоянно примяты, и сам… как худенький пузатенький попик… да и вообще…

И вдруг приходит он, человек-то этот, первого сентября в 7 «Б» класс – и класс словно единый свой рот разевает: да Лидия ли Ивановна это? Она ли? Как перерисовало-то человека! И ведь за лето всего!.. Стройная, как омолодившаяся вдруг, глаза живые, блестят, движения лёгкие, порывистые – прямо девочка: чудеса, братва!

А когда она, ну человек-то этот, вдобавок со смехом говорит, что будет теперь их классным руководителем и покажет им, где раки зимуют – разражаются всеобщий восторг и аплодисменты. Все рады, что теперь она их классный руководитель и покажет им, наконец, где раки зимуют.

А после уроков, когда, толкаясь, окружая Лидию Ивановну, 7 «Б» выпал с ней на крыльцо школы… то тут вообще остолбенел от радостного изумления…

Внизу, неподалёку от крыльца, в тихо остывающем золоте вечера стоял Гаврюшин Николай. Что он Гаврюшин Николай – никого не удивило, все знали, что он Гаврюшин Николай. В облисполкоме работал он. В гараже. Вместе с дядей Ваней Соседским. Вулканизаторщиком. Пацанам всегда заклеивал рваные велосипедные камеры. Да и вообще с дядей Ваней вместе помогал в любом несчастье с велосипедом. И бесплатно всегда… Но сейчас Гаврюшин Николай стоял… в окружении пяти детей. Пяти девочек! Одна другой меньше! И все они – в одинаковых жёлтеньких платьишках из байки… Четверо стоят, а пятая – этакий пудовичок – на руках у Гаврюшина Николая…

Выходит, Гаврюшин Николай как бы… муж Лидии Ивановны… а все девчушки – их дети?… Да-а…

И никто почему-то не смел двинуться за Лидией Ивановной, когда та торопливо стала спускаться по ступенькам, когда протягивала руки и девчушка-пудовичок, опущенная на землю, напряжённо смеясь, поталкалась ей навстречу.

Лидия Ивановна подхватила её, высоко взметнула вверх, смеющуюся, толстенькую… «Вот, последненькая моя – Катенька…» – извинительно показала ребятам.

И все засмеялись с облегчением, как-то сразу радостно ощутили, что и Гаврюшин Николай, и все эти девочки разных возрастов не есть причины затяжной как бы болезни Лидии Ивановны, а наоборот – они-то и есть причины, главные причины её выздоровления, молодости, счастья… И все начали кричать: «До свидания, Лидия Ивановна! До свидания, дядя Коля! До свидания!»… И почему-то по-прежнему не решались спуститься с крыльца. И кричали до тех пор, пока Лидия Ивановна и Гаврюшин Николай, умудряясь как-то не запутаться в своих девчушках, одних беря на руки, другим – ласково поддавая под попки, не вышли на улицу.

Старая Павла сутулилась среди ребят, отворачивалась, прикладывала к глазам платок. Ворчала: «Ну хватит, хватит, поглазели – и будет…»

Разом архаровцы скинули с себя светлое, чистое. С рёвом скатились с крыльца – и заколошматили друг друга портфелями и сумками. И понеслась, и заорала, и заподпрыгивала Куликовская битва! О тесные штакетниковые ворота ударилась, замолотилась возле них основательно, надолго. И Павла с улыбкой смотрела, пыталась уследить за портфелем внука. Летающим, как кистень. «Ишь ты! Ишь ты, чего делает! И портфеля не жалко!..» Потом отворачивалась, возилась с пудовым замком, закрывала школу. Через час-полтора ей с внуком снова сюда – мыть полы. А пока пусть побегает, пусть порезвится. Павла шла, вздыхала. Шла чахлым пришкольным участком – «Ботаническим» – к той же драной двери без крыльца и сеней – в их так называемую «квартиру при школе».

Во время ужина, хлебая постненькие щи, Павлики ожидающе посматривал на бабушку. Та сразу начинала уводить глаза, суетить руки, пододвигать хлеб, солонку, доску с резаным луком: «Ешь, ешь, сынок!»

Павлики останавливал её руки мягкой длинной своей рукой. «Когда пойдёшь, бабушка?…» – «Пойду, пойду! – бодро восклицала Павла. – Одной бумаги нет ещё. Не хватает… сказали… одной бумаги…» – «Но ведь ты не ходила даже… Кто сказал?» Павла точно не расслышала вопроса, всё суетила заботу свою на столе.

Павлики хмурился. Молча доедал щи, говорил тихо «спасибо», вылезал из-за стола. У печки начинал черпать ковшом из большого чана на плите парную воду, сливать её в два приготовленных ведра. Потом приходил Шаток, и они втроём мыли полы. В коридоре школы, в классах. Витька тащил из ведра жидкой тряпкой грязную воду наверх, отжимал обратно чуть, расправлял тряпку, накидывал на Т-образный конец длинной палки, подавал Павле. Та неумело – никак не могла привыкнуть к этой новации ребят: раком-то оно способней, так ведь не разогнуться от полу-то теперь, Господи! – ширкала пол. Дав ей поработать чуток, Витька мягко, но решительно забирал у неё швабру, сам гонял воду по грязному полу. По-дяди-Коли-шкенцовски, по-флотски. Павлики бегал по классам со второй шваброй, такой же длинной и жидкой. А Павла, как старая лошадь, еле взлезшая на бугор – тяжело дышала, не могла унять сердца. Приваливалась к своему дежурному столику, отводила рукой холодную белую мошку. И всё удивлялась такой своей работе: ведь потелепалась-то чуток – и на тебе!.. На столе валялся в спицах недовязанный носок. Словно так и не набитый дополна за эти годы школьными сорокаминутками. Словно ждал их – разинутый, жадный – новых, нескончаемых. И как большая усталая медная капля висел на облезлой стене старый Павлин звонок, протёршийся, сбитый до мяса…