Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Остановившимися глазами смотрели они на дремлющие тихие угли костра. Где-то за спиной из темна Миновного одиноко, муторно бухал деревенский старый пёс. Из-за реки – чёрной, несущейся – какими-то превосходительными ответиками псу, далёконько, светленько заливались городские собачонки.

В конце февраля 51-го года заболел Алексей Иванович Шишокин. Заболел внезапно, как-то неожиданно для всех, сразу, наповал. Ничего не говорил никому, не жаловался.

К Николаю Ивановичу пришёл в редакцию. Поговорив о постороннем, как бы мимоходом сказал, что кладут в больницу. Увидев мгновенный испуг друга, стал мять серую заячью шапку. Длинными пальцами… Как заминал её от Николая Ивановича, старался сделать меньше, убрать, спрятать… Николай Иванович, не сводя глаз с этих вздрагивающих длинных пальцев, медленно поднимался из-за стола. Руки друга, пальцы эти, стали вдруг неузнаваемы им – исхудалые, белые, с плоскими засинелыми ногтями… Николай Иванович сглотнул, глаза его с болью взметнулись к лицу Алексея Ивановича. «Как же, Лёша?… Что с тобой?…»

Вместо ответа Шишокин начал рыться во внутреннем кармане пальто. Высоко задирал локоть – никак не мог достать что-то. С досадой расстегнулся, отмахнул полу пальто. Протянул, наконец, листок.

– Что это?…

– Доверенность… на мою зарплату… Получи, пожалуйста… И жировку пусть Витька возьмёт. На комоде она… За февраль квартплата – пусть внесёт. Он знает, куда… Ключ у соседей… И ещё: отдай Калошину тридцатку. Брал я у него… взаймы… Из «планового» он…

– Да какой Калошин, какая жировка!.. Что с тобой?!

Шишокин устыдился на миг: что он мелет-то, действительно! – уводя взгляд от сострадательных, требовательных глаз друга, тихо пояснил:

– Плохо, Николай… Заболел… Моча… кровь в моче… Видимо, серьёзное что-то…

– Да вно?…

– Месяца полтора… два… Сперва изредка… теперь – постоянно…

– Да что же ты молчал-то, а?! Что же ты…

– Тише, Коля, тише… Не надо… В общем, в Первой городской я теперь буду… Приходи, если время найдёшь… Извини.

И он пошёл из комнаты.

Медленно пробираясь к двери, деликатно убирал перед шныряющими сотрудниками эту свою серую шапку, прижимал её к груди, словно боялся обеспокоить, напугать ею всех. Уносил с собой… В подшитых култастых пимах, в длинном, узком, потёртом пальто, худой, сутулый, как горбыль… Тихо закрыл за собой дверь.

Николай Иванович опомнился, сгрёб со стены полушубок, оборвав всю вешалку. Подхватывал её с ворохом одежды, хотел на место как-то… бросил всё, кинулся за другом.

К больнице шли молча, навстречу февральскому летучему снегу. Лицо Николая Ивановича сразу стало мокрым, красным; на лице Алексея Ивановича снег не таял. Словно на сером куске льда…

Заведующий отделением Мартирос Мартиросович Мартиросьянц на врача походил мало. Подперев кулаком щеку, выпятив вперёд квадрат усов – эту пожизненную свою мету Кавказа, – сидел он у постели больного печальный, как шахматист. Обдумывалась одна и та же скорбная, по сути дела, безнадёжная позиция: куда? (этого ферзя? эту пешку?) куда передвигать? Просчитывались варианты, ходы… Мартирос не лечил, он – думал…

Больных передвигали, переставляли, перекатывали из палаты в палату. Но неумолимо и как-то удивительно – точно где-то по дороге – терялись и терялись фигуры. Почти каждый день три пожилых привычных санитара несли под простыней очередного лёгкого, как пух, покойника. И Мартирос дремуче думал: в чём просчёт?…

А просчёт его, просчёт, может быть, единственный, был в том, что взвалил он на себя ношу тяжёлую, почти непосильную: отделение-то его было раковым, беззащитным, со спасительной только иконкой над входом – «Урология». Молись, грешник, да в раю будешь!..

Полгода, шесть долгих месяцев борьбы за жизнь: страдания, муки, нечеловечески болезненные лечебные процедуры, повальная бездыханная убитость после них, потеря веры в себя, в выздоровление, новое обретение веры, снова процедуры, снова муки, боль, отчаяние… и Алексей Иванович оказался в последней комнате коридора больницы. В изоляторе. Лежачим уже окончательно. Безнадёжным. Всё прошёл он в шахматной игре Мартироса. Он знал: это его последнее поле. И был безразличен. Он устал, нечеловечески, смертельно устал – от своей болезни, от диких процедур, когда в него запускали огненно жалящую змею катетера; устал от уколов, от переливаний крови; устал от медсестёр, от санитарок, от соседей по палатам; устал от старика-казаха с его каждый раз истошно-паническим: «Сестра, лодка давай! Ло-о-одка!!» Невыносимо устал от скорбно думающего у кровати Мартироса… Устал и хотел только одного: смерти… Он был даже доволен, что попал, наконец, сюда: его здесь оставили более-менее в покое.