Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

– Ага, сомёнок… В ямке… Молодец!.. Рисуй, рисуй! Не мешай!

– Да это же гербарий!.. Очнись!..

Но отец уже не слышал – отец снова бегал за своими мыслями. Точно отыскивал их по всем затемнённым углам комнаты. А уж потом торопливо озвучивал словами и табаком… «И мать, как назло, не идёт, – тоскливо думалось Витьке. – Хоть бы дядя Лёша начинал, что ли, говорить…»

Тут же, от света стола в затемнённость комнаты, как круги от булькнувшего камня, тихо начинали всплывать слова дяди Лёши, и отец, с ходу налетев на них, резко останавливался. А Витька уже смотрел, как засунутая в свет голова мелко потрясывалась, приклонялась здоровым ухом к словам этим, напряжённо прослушивала их.

– …В одном ты, конечно, прав, Коля: все эти паразитические петли вокруг городов – это реальность. И со своими песнями они, не с нашими. И сосут они город – верно. Но поверь, пройдёт время, и город растворит их. Исчезнут они. И спекуляция сама собой исчезнет. И цены будут божескими.

– Ой ли?… – скептически прищуривался Николай Иванович.

– Да, Николай, да. А вот с потомками их что будет – сказать трудно. То ли вольются они, естественно вольются в рабочий класс, в интеллигенцию, то ли выродятся всё в тех же бродяг, пьяниц, забулдыг… Обрати внимание: в последнее время в парках наших двух, на стадионе, вокруг кинотеатра, возле базара, по свалкам, по помойкам всяким шакальем рыскают какие-то опухшие рожи. С мешками все, с рюкзаками. И мужского, и женского полу. Что они ищут? Они ищут бутылки. Собирают их. Чтоб сдать. Они, так сказать, волки-санитары города. Вылавливают по кустам обессиленных, остекленелых, так сказать, «зайцев». Кто они? Откуда? Я думаю, все они из Заульгинки или с Отрываловки. Как раз те «хозяева», о которых ты говоришь. Или их потомки. Они уже сейчас деградируют. А дальше что будет? Они оторвали себя от земли. Все эти огороды для них – насмешка над крестьянством. Жалкая пародия на пашню. Игра в крестьянство, баловство. Это нескончаемый, непонятный их сон, в который засунуты они были волей сухорукой идиотской руки. Это вырождение, гибель для них. Они спиваются в этих своих огородах. Какая это работа для крестьянина? Они теряют мужицкую хватку свою, ум. Всё делают с наскока, не по уму, под настроение. Они и не крестьяне уже, и не горожане. Они жили раньше в дикой бунинской деревне. Теперь живут – в деревенских диких городках. Они – чёрт знает что! Они просто заульгинские ваньки на привязи у мамок. Впрочем, и мамки некоторые начали запивать, да так, что бери святых – и выноси! Город изнанкой своей давно обленил их, развратил, споил. Их гложет тоска по родной деревне. А ты говоришь: дома справные, свинки хрюкают, коровки мычат… У многих из них только дома и остались… Никаких тебе уже свинок, коровок: пропито всё… И вот стоит в своём выпластанном огороде этот так называемый хозяин. Опалённый зноем водки, мотается, как призрак. Мотается – как в нескончаемом непонятном ему сне: и как я сюды попал-то? Люди добры? За что?… А ты говоришь… Они живут теперь одним днём, одной минутой… А возьми их гулянки, бесконечную череду «праздников»?… Да с отчаянья это, с тоски. Впрочем, у многих уже от разбалованности, испорченности, от червоточины городской…

Праздники в городке гуляли все. В полной демократичности уравнивая советские с церковными. К маю подгоняли Пасху, к Ноябрьским – вот тебе, бабка, и Юрьев день. В День шахтёра вспоминали про Лаврентьев день (день Лаврушки). Ко Дню физкультурника соседили какое-нибудь Успенье. Ну а после Нового года «по новому» – не забывали про Новый год «по старому»… Словом, была бы охота. А охота была. И всегда – большая. Ещё дню-то не выстояться, утро-то вот только промыло голубые глаза свои, а от Поганки, побросав все свои корабельные и прочие дела, уже метётся стайка ребятишек: «Гуля-а-ют! У Лавру-ушки! День Лаврентия! Бежи-и-им!»

Как опившийся пасечного сахару доверчивый шмель, беспомощно зудит, топорщится геранями Лаврушкин дом – и не взлететь теперь ему, и зуд не остановить: бери его голыми руками, в любой гербарий накалывай… А если через сени ребятишкам потихоньку пройти, да в комнату заглянуть, то покажется им, что голый свет от лампочки под потолком словно завесил по окнам всю гулянку. Как отрезал её от голубого напоённого сентябрьского утра. Погрузил, провалил в нереальность подземелья, колодца, желудка.

В красный угол – как икона, измученный и традиционный – посажен Лаврушка. А вдоль вытянутого стола с полностью побитой закуской – гости. Колготят. Накалённые, потные. У каждого умишко дыбком бьёт, игогочет в стойлице, требует поля, скачки, ветра, потому как у Лаврентия день ангела сегодня. Его сегодня день. А также всех шахтёров мира. А Лаврентий-то – тоже шахтёр, если разобраться. Хх-хехх! А как же! Тоже кайлит. В поте лица, можно сказать. Вон он – чёрный. Одни глаза и остались. Совсем придавили налоги беднягу. Хибарку-то, поди, и прикрыть ему скоро придётся. Да-а, все мы шахтёры по большому счёту-то. Точно! Н-наливай!