Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Витька спрыгивал на землю, шёл к танцплощадке. Вокруг высоколобного, полностью открытого небу дощатого сооружения, ходил, по Фенимору Куперу – Внимательным Следопытом: фантики собирал. Вечерние нервничающие барышни, долго не приглашаемые кавалерами, высосав из карамелек деланное безразличие, фантики откидывали сюда, назад – как излишнее своё, поспешно скомканное волнение.

Уже часов с восьми начинали прострачивать здесь тараканьи стёжки первого фокстрота. Ещё одиночные, с вольным простором: куда хочешь беги, в любую сторону даму гони!

Но с сумерками танцевальные пары быстро плодились, теряли управляемость, разгон, начинали натыкаться друг на дружку, резали бестолково пути. А когда два фонаря, как два сутулых старых бога, поднатужившись, словно отрывали танцплощадку от земли и удерживали на весу, покачиваясь – уже полностью загустелая танцплощадка толклась на месте, изнывала от тесноты, выдыхала в ночь потом, водкой, саксофонами, вяло трамбамбуря барабаном. И со всех сторон на неё, как на ковчег Ноя, отплывающего в рай, лезли, карабкались безбилетные грешники…

А после двенадцати начинали ходить два сторожа. Старики близнецы Крашенинниковы. Николай и Фёдор. Громадные, исковерканные ревматизмом, в валенках, с палками, вышугивали они из травы и кустов парочки и, боясь даже на миг порвать в темноте пожизненную свою кровную нить, как глухие филины, поминутно ухали: «Кольша!» – «Федьша!» – «Ты?» – «Я!» – «Кольша!» – «Федьша!» – «Ты?» – «Я!»

Проходя горсадом мимо тира и видя в глубине распахнутых дверей тирщика Семёнова – абсолютно неподвижного, как мишень, – Берегите Папу каждый раз испытывал необоримое желание зайти и… отыграться. Вернее, отстреляться. За позорные промахи, проигрыш. Он даже бледнел и покрывался испариной, как при внезапном, мучительном, не у места позыве на дефекацию. Поспешно задавливал «позыв» и, внутренне содрогаясь от его возможного повторения, побыстрее уносил себя от опасного места.

С год назад он был заведён в этот тир Веней Глушенковым. Впервые. И заведён коварно. До этого они случайно (но не случайно! всё подстроил с-самородок! сам! заранее!) столкнулись у дверей тира и якобы просто стояли и думали: как, соблюдя приличие, подобру-поздорову разбежаться? Точно за разъяснением на этот счёт зашли в тир. Рассеянный самородок довольно-таки практично и быстро отстрелял необходимый минимум зверей и птиц. И совсем безразлично (но нет! нет! – коварно!) передал духовое ружье ему, Берегите Папу. Длиннопузый и легкомысленный, как удав, Берегите Папу положился с духовым ружьём на барьер. Он почти доставал дулом духового ружья до всех этих зайцев-белок-медведей. Однако даже двадцати выстрелов из духового ружья не хватило ему, чтобы хоть одна, хоть самая никудышная из этих тварей шелохнулась. Просто бы шелохнулась от выстрела. Не говоря уж о том, чтобы кувыркнуться и болтаться вниз башкой на радость охотнику… с духовым ружьём… Это было какое-то умопомрачительное, неостановимое избиение всего тира. Задней, пустой и гулкой его части. Берегите Папу лупил во все углы. На разную глубину, высоту. Приседая – как из укрытия. Ложась на бок и смещая, переворачивая панораму. Как бильярдист закидывал ногу на барьер, пытался ткнуть зайца выстрелом. Не помогали ни «пыд обрессс», ни «в самое яблоссько» тирщика Семёнова: тир оставался немым, незыблемым, насмешливым. Опомнился Берегите Папу лишь после того, как тирщик Семенов голосом крупье, на глазах которого ежедневно рассыпаются в пух-прах целые состояния, отрешённо возвестил, что за зряшный перепуг невинных зверей полагается заплатить столько-то, а корешу, то есть Вене, за проспор – столько-то. Жестокое было протрезвление для Берегите Папу!

Зато для Коли Шкенцы посещение друга своего – пространщика и тирщика Семёнова – всегда было праздником.

В получку, ещё только начинал Коля пускать за первой – вторую, за второй – третью кружку пива, кинув чалку возле пивнухи в горсаду, а неподалёку уже поджидала его дюжина-другая огольцов. Коля пускал вдогонку за четвертой – пятую, говорил себе: затычка! Напился от пуза! – и выходил в аллейку к огольцам. В дни получек Коля всегда при полном параде: чисто выбрит, отглаженный клёш, мичманка лихо набекрень, из пиджака – чёткий выруб постиранной, чистой тельняшки. Будто бочонок мёду, облепленный радостными огольцами, кандыбал со всей ватагой к тирщику Семёнову, полоща холостую клёшину на деревяшке – как юбку.