Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

«Да врёт он всё! Лапшу вешает! А вы слушаете…» Мимо, очень высоко и гордо, как голова жирафа, проплыла голова Генки Поляны – рекордиста-переростка школы. «А-а! Поляна! Вали его! Гни! Ломай!» Мгновенно обвешанный архаровцами Поляна пошёл было дальше, но закачался. Начал ломаться и лёг, наконец, на полкоридора в длину, образовав собой вялое ядро яростной сверху кучи малы. «Поляна! Бей его! Куча ма-ла-а-а!»

На уроках физкультуры во дворе школы Зализка кричал: «Полянский, как там погода?» «Где?» – удивлялся Поляна, маршируя на месте впереди строя архаровцев. «Да наверху!» – показывал под облака Зализка. Класс ржал, что конь стоялый. «А-атставить! Р-рёта, эряс, эряс, эряс-два-три-и! Эряс, эряс, эряс-два-три-и!»

Минут пять уже строй удерживался Зализкой на месте. Толокся. Будто силы боевой в себя набивал. До полной, значит, яростной кондиции. «Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и!»

И вот наконец: «Р-рёта… впер-рё-ёд… – Строй замолотил, точно решил вбить себя в земной шар по горло. – …М-марш!» – И ударил по колдобинам и буграм школьного двора приземистой, яростной сороконожкой.

Зализка бежал следом, командовал. То фронтом разворачивал – тогда «рёта» шла прямо на штакетник: сейчас сметёт к чёртовой матери! Но – команда, единый резкий поворот – и, вновь обретя монолитность и остроту штыка, строй режет вдоль штакетника. «Нале… во!» – И опять широкая, воинственно ощетинившаяся россыпь. Снова чёткий поворот – и теперь уже Зализка этаким главбухом перелистывает через плавный бугор чёткие четвёрки юных солдатиков: «Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и!.. Ильин, ты опять сумку навесил? Командир лысый!»

Отцовская полевая командирская сумка колотится о тощий зад Шатка, как об английскую булавку, но Шаток истошно орёт: «А так краси-ивше!» И под взрыв хохота ещё сильней молотится с сумкой. «А-атставить! Эряс-два-три-и! Р-рёта, э-запевай!»

В окне учительской сразу возникал Фаддей. Этаким маршалом при параде.

Разом смолкли. Только чёткий стук ботинок и сапог. И:

Вообще обрыв. Река. Вплавь. И на том берегу – бодливо, калганами на врага:

«Эр-ряс! Эр-ряс! Эр-ряс-два-три-и!» – уже хлестало, фонтанировало восторгом из Зализки. Он догонял орущий строй, сбоку ударял строевым. Кидал руку к козырьку. Восторженно, по-собачьи, выворачивал голову к окну учительской, где, будто капельмейстер всего мира, бил ритм Фаддей. Глобусом, глобусом. Вверх-вниз! вверх-вниз!.. Прямо-таки примочки бальзама были эти парадики на скрипучее сердце гвардии интенданта от кавалерии. Тем паче, что устраивались они на всех уроках физкультуры. Во все времена года. И летом, и зимой. В любую погоду во дворе школы имени Крылова шла интенсивная физкультура ребячьих душ:

– Эр-ряс! Эр-ряс! Эр-ряс-два-три-и!..

По весне, когда, ещё надеясь на что-то, старые три яблони-девы зацветали-таки, когда жалко кокетничали они чахлыми цветочками в пряном синем обдуве мая – к ним, на пришкольный участок, ботаничка Галина Опанасовна выводила группы учащихся. Как на экскурсии. Показывала указкой на ревматические ветки, окинутые реденьким мотыльковым соцветьем. И экскурсанты послушно стояли и удивлялись: надо же! Гурьбой шли к следующей яблоне…

Пожилую эту учительницу из эвакуированных, украинку, женщину больную, очень полную, страдающую ногами (а бултыхалась она к участку, как старая измученная утица – уже «не крякая», далеко отставая от нетерпеливого, радостного выводка, удерживая в глазах коричневую застарелую боль), учительницу эту архаровцы жалели и уважали. И за страдания её безмерные, и за преданную любовь к предмету Ботаника. На уроках у неё всегда сидели тихо, даже как-то почтительно. Точно удивляющиеся экскурсанты: надо же, и чего только на свете не бывает! А когда она, показывая указкой на плакат, любовно выговаривала: «Завязь… Тычынка… Пэ-стик…» – и ботанические эти слова-понятия, произносимые ею, как-то даже разглаживали, теснили с лица застарелую её боль – мичуринцы улыбались, оживлённо поталкивались за партами, радовались за неё. Однако удивляющимися этими экскур сиями в предмет всё и заканчивалось: учебника дома ни один мичуринец не раскрывал, а старой жрице ботаники иногда подвешивали сзади как бы табличку – «Слон».