Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

О Градова – как о церкву с громадной колокольней – зажигательно чиркался, чадил обиды Клоп:

– …Я ему, гаду, и говорю: ты, гад, кто такой есть? Может, пред тобой бывши красны командир стоит? А? Может, я тоже кровь пуща… проливал, то исть? А? Ты откуда, знаешь? Свино ты рыло? Может, у мене вся грудь…

Градов Клопа не слышит – колокольня его в заоблачной вышине. Сама плавит вспоминающие звоны:

– …Городишко – вшивенький, но на вокзале – интеллигенция. Всегда. Толпятся. Ценители. Цветы там пошли, речи. Ну как же – без этого нельзя. А нам бы, бедным, пожрать чего, выпить. А они кукарекают, – один с речью, второй, третий. «Животворная сила искусства»… «Божественная Корнелия Ивановна»… Да господи, когда конец-то вам! Ведь революция в брюхе, пожар! А вы, черти, чирикаете. К столу ведите скорей! К графину!..

Так и идут они – один вблизь, другой вдаль. И не толкаются, и не мешают друг другу:

– …Может, у мене вся грудь в орденах? А? Я государственное лицо – Инкосятерь! А ты кто? Мозоль на ж…? Я при исполнении. И ты – мне – уво-олю?… Я те, гад, уволю…

– …Ну, там купчишки. Тоже – тянутся. К «культуре». Больно уж им наши шлюхи «завсегда ндравятся». Но без купчишек – никуда: пить-то на что будешь?…

– … Я т-те уволю! Хошь? Вот хошь – я тебя уволю? Тебя, гада? Самого?… А-а, не хошь, чернильно рыло, а-а!.. А я хочу? Я, красны командир, хочу?…

– …А уж если купчишка загулял, тут, брат, не зевай: месяцами, бывало, пили. Да-а, какое время было. Эх, слезу только утереть… Ну, давай, что ли, – будем!..…Крха-кха-кха-кха! Крр-ха-кха, пши-и… Да не по башке!.. Э-кррха-кха-кха-кха!.. По горбу, дуррак, бей!.. Крр-ха!.. По горбу!.. Кр-ха-а-а-а-а!.. Не в ту лузу, стерва, пошла…

И дальше плавились звоны в вышине, и дальше чиркалось, бегало, спотыкалось понизу:

– …Идёшь, бывало, по бульвару – молодой, красивый, кремовая тройка на тебе, канотье, тросточкой фикстулишь – Аполлон! Больведерский! Бабёшки млеют, тают, плавятся. Глянешь направо – начинают ложиться. Налево – уже лежат! Любую бери! Тысяча и одна ночь! Рай! Блаженная Аркадия!.. Где всё это? Куда улетело?…

– …Это ты так с мужем разговаривать? Так свово законного позорить? Так с красным комиссаром?… Да я т-тя… Где мой кабур? Не знаешь? А ну ищи, стерва! Апосля кончать тебя буду!.. Она в ноги: да миленький, да хорошенький, да больше ни в жизнь ногой!.. Вот так – с бабами-то… Таперча приехал, лошадь поставил, в дом – бутылка на столе. Огурец там, шки… С устатку, разлюбезный муженёк! И кланяется. Во как выучил! А то, бывало, и воняет, и воняет… Где кабур, стерва? И – точка!..

На дармака объевшаяся Клоповна имела вид каменного идола из ковыльной степи времён зари человечества. Однако молниеносно била мужа по потной духарящейся головёнке. Клоп счастливо косел какое-то время, затем падал Градову под мышку.

Но растревоженному воспоминаниями актёру скучно, тесно, душно в этом сборище первобытных людей. Воздуху, воли, молодости былой хочется ему глубоко вдохнуть… Убирает резко Клопа… Однако долго ещё как слон ворочается в тесной комнате – никак не может наладить себя к выходу. Во дворе, отпав наконец от болтающейся воротины, тяжело, пьяно идёт через дорогу. Идёт к дому Зинки Грызулиной. Где так и прозябает в пожизненных квартирантах. Где давно уже нет Аграфены, давно уже нет отдохновения для души. Где ничего нет. Где поджидает его теперь только старческая неизбывная тоска. Теперешняя его верная сожительница. Эх-хх!

Такой же поникший, отрешённый, сидел в гулянке Кинстяньтин. Курил папиросы – одну за другой. Давно уже не работал он в военкомате. От заульгинских заимел непонятное, обидное прозвище Представитель. («Представитель чего? Кого? Мамаша? – стенал он в тоске тёще своей, Бабарихе. – И не стыдно вам? Повторяете за отсталым элементом, а сами не знаете – понятия не имеете! – что это такое!» – «Да уж знаем, знаем… Представитель!» – подмигивала дочери Бабариха.) В своё время его выдвигали, передвигали, задвигали и даже вышибали. Но не забывались старые верные кадры: с год вот как кинули его на культуру. К Суковаткиной. Замом. По времени же был пошит когда-то стального тона френч, под галифе – вкрадчивые сапоги, на голову – твёрдая фурага. Однако всё это как-то поблекло на нём, потеряло тон, опало, усохло. Выцвело. И былой настырности чуба – как не бывало: повял чуб, по мокрому лбу жёлто размазался. Что-то сломалось в Кинстяньтине, порвалось. Невеста его, томная Тамара, в жёнах стервой оказалась отъявленной. По утрам, едва глаза продрав, скребла его, пилила. Как милостыню, десятик скупердяйский кидала на пачку самых что ни на есть вшивеньких папирос. Детей у них не получилось. В чём, понятно, винили его, Кинстяньтина. И доченька, и мамаша. Да в две-то, да раззявленные кошёлки: проходимец! мерин! представитель!.. А кто ж не знает, что угрястая – сама фистулка пуста? Все и знают. Выйди на улицу, любого мужика спроси – ответит…