Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Его давит удушье, голова его мечется по подушке. Он перекидывается с облегчением на бок…

В такой же предрассветной мгле он и лошадь стоят на краю какой-то площади в спящем тёмном булыжнике. Лошадь опять в валенках, на нём же почему-то Лаврушкин «кабардин»… шляпа… Хотя он и босой… Странно.

За спиной у них нависало громадное здание с впаянными в стены колоннами, с тысячью слепых окон и флагом на крыше.

На середине площади видится высокая трибуна, обтянутая вроде бы тёмной материей, а за трибуной, ещё выше, на постаменте – памятник. Они видят только высоченную, на многие тонны, шинель и фуражку. Лица ещё не различить.

Посматривая на трибуну и памятник, он никак не может вспомнить: какого числа ему на работу? Ведь в отпуске он на этой площади, только в отпуске. На работу ведь надо ему. На работу!.. А когда?… К какому числу?… Куда?… В какую организацию?…

Он поворачивается к лошади – лошадь опускает голову… «Да что ж ты молчишь?! – забывшись, кричит он. – Ты же знаешь?!» Лошадь виновато, как в шоры, уводит выпуклый глаз.

Вдруг он слышит далёкие, точно из-под земли, глухие удары: бум-бум! Бум-бум!.. Внезапно всё обрывается…

Сдёрнув шляпу, он падает к булыжнику – слушает. Смотрит вдаль по горбу площади – площадь сразу окостеневает ровно миллионом черепах, напряжённых, чёрных.

И всё явственней, явственней он слышит удары колотушки в барабан:

– Бум-бум! Ия-бум-бум! Бум-бум! Ия-бум-бум!..

Он вскакивает, насаживает шляпу.

– Это же Бамбасов! Милка! Бежим!

Они бегут навстречу, ветер свистит в ушах. Резко останавливаются, слушают…

– Ия Бамбасов! Где Бадайкин? Ия Бамбасов! Где Бадайкин?…

– Это они, они! – плачет он. – Милочка! Скорей!..

И вот уже они видят приближающийся оркестр. Долгую, как до Закарпатья вытянутую трубу тащит впереди Бадайкин. Труба таскает Бадайкина во все стороны, но Бадайкин верещит на ней: выполним и рапорту-у-у-у-им! Выполним и рапорту-у-у-у-у-им! Ухает рядом Капустов: ух, выпиши! ух, выпиши, бей тебя в шары! Дёргает кулису тромбончика Шкалёв: сбе-га-ю! сбе-га-ю! сбе-га-ю! А Бамбасов – в барабан, в барабан! Снизу колотушкой весь оркестр подбивает: Ия Бамбасов! Где Бадайкин! Ия Бамбасов! Где Бадайкин! И томная девица на валторне капризничает вариационно: мой паёчек так уж мал, так уж мал!..

Радостный, весь в слезах, подлаживаясь под их ногу, он им командует, как бы командовал физрук Зализка:

– Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и! Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и!.. Милка, валенки долой! Маршируй! Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и!..

Лошадь, прицокивая копытами, идёт в танце со всеми.

Они уже приближаются к трибуне, к памятнику.

Он кидает руку – сперва правую, подумав, левую – к шляпе. Лупит босыми ногами строевым по черепаховой площади:

– Эряс! Эряс! Эряс-два-три-и!.. Э-запевай!

Оркестр вдаряет в трубы:

Трибуна без людей вдруг пустотело вспыхнула. Как китайский фонарь. Взнялась, ударила памятник стойкая красная подсветка. Человек в шинели стал ещё выше, вознесённей, ещё запрокинутей, и всем стало видно, что лицо его затянуто наглухо лоснящимся чёрным материалом, а сверху надета фуражка.

Равняясь на памятник, лупя строевым, он восторженно кричит:

– Внимание! Открытие лица! Сейчас будет открытие лица! Эряс! Эряс-два-три-и!..

Но оркестр сразу разбегается, пропадает в темноте. Подпрыгивает, катится за ним по площади закарпатская труба.

Испуганно оглядываясь, он и лошадь по инерции продолжают маршировать с площади в сужающуюся улицу.

– Открытие лица! Слышите! Открытие лица-а! – закричал он в растерянности, глядя на распятые окна, ища отклика. Однако крик его, скользнув, пропал в улице. Он понял, что прокричал безголосо, немо, зря разевая рот. Но точно эхо от его крика, в конце улицы вдруг подняло в небо длинный ряд из гигантских букв. Буквы немо, тряско прокричали: ОТКРЫТИЕ ЛИЦА-А! – и тут же вспыхнули, обуглились и обрушились вниз, подобно телеграфным столбам и балкам.

Он кричит ещё сильней… И опять всё взнимается в небе впереди, без звука трясётся там и рушится вниз.

Он оборачивается к площади, весь объятый жутью, вопит:

– Открытие лица! Слы-ышите! Лица-а-а-а!!!

Тёмную площадь сразу начинает корёжить, выгибать, встряхивать непонятная страшная сила. С костяным треском отщёлкиваются вверх черепахи. Минута – и на площади море мокрых чёрных черепах. Ровно миллион чёрных панцирей. Ровно миллион. Они теснятся, давятся, ползут к трибуне, к памятнику. Со всех сторон. Мучительно, упорно.