Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

Родился 22 августа 1878 года в Домажлицах. Отец был чиновник; умеренный «достаток». Двое братьев, две сестры; все умерли детьми. Все они были мне противны до отвращения — не потому, что были мне отвратительны, а потому, что были слишком близки со мною. Родители также мне были противны, и я их едва не возненавидел, хотя и не мог жаловаться на них, потому, что они дерзнули быть ко мне еще ближе — столь парадоксально позорно близко… Я ненавидел в детстве всех людей, любая ласка доводила меня едва ли не до рвоты, в особенности по отношению к мужчинам у меня развилась вполне законченная идиосинкразия. Она основывалась на врожденном презрении. Анализируя свои воспоминания, прихожу к выводу — уже в первые годы этой своей жизнишки я ощущал себя и все остальное человечество как две враждующие между собой силы; и уже в первые годы я инстинктивно недооценивал своего врага, — считая его ничтожным. Уже тогда моим основным, просвечивающим повсюду, будто сквозь утренний туман, и в то же время могучим свойством была Воля, постоянно объемлющая сама себя и подчиняющая себе абсолютно все. Трудно жить с ней взрослому, но еще труднее ребенку… Думаю, что у моих братьев и сестер она была развита более, нежели у меня, — ибо они умерли… С такой участью я, впрочем, не мог достаточно хорошо выделяться в замечательном человеческом окружении — до тех пор, пока я немного не сориентировался и не понял, где собственно очутился.

Вначале я, конечно же, казался очень глупым, смешным, стыдливым, — кто таким не был, тот совсем обыкновенен. И вместе с тем: инфернально «своенравным» («своенравность» — противоположность покорности чужим нравам — не что иное, как загадочное проявление Абсолютности в царстве животных), «непослушным», «преступным». Я воровал ради воровства, моим любимым видом спорта стало битье окон ночью в домах на окраине Домажлиц, я подкладывал камни на железнодорожные пути, поджигал снопы пшеницы. Однако, став взрослым, я не совершал преступлений, — поскольку там, где их совершения не требует практическая необходимость, они суть лишь мелочное хулиганство, не исключая войн. Но были у меня и склонности, достойные похвалы: например, однажды в полночь, будучи двенадцатилетним, я вспомнил, что забыл птенцу, для которого я в поле в зарослях кустарника устроил гнездо и которого сам, вместо его родителей, долгое время кормил, — дать в этот день червей, которых для него уже приготовил; я отправился к гнезду и шел четверть часа с пищей для птенца — которого нашел мертвым… — я думал, что не переживу этого… — Или (тигр)… Да, как глупо детство, это протирание глаз утром! А тот, кто смолоду был «молод» — дурак, баран, который хорошо себя чувствует в стаде… Самые сильные ощущения в детстве дала мне музыка. Когда где-то рядом начинал играть духовой оркестр, мурашки начинали бежать у меня по коже, так что тело леденело и теряло чувствительность, глаза застилала пелена, и я хватался за кого-нибудь, кто был рядом, чтобы не упасть. Полтора часа я, четырнадцатилетний, шел через глубокие сугробы в деревню, в которой, как я знал, будут похороны с оркестром. Начиная с десяти лет, я проводил целые дни напролет в одиночестве, в полях и лесах, а немного позже и ночи. За всю жизнь ни разу не познал я чувства скуки, разве что ее аналог — и тот только в обществе… Стадный идиотизм, названный школой, украл у меня не менее тридцати процентов моей душевной силы, — но с этим всегда следует считаться, — от человека всегда остается только его фрагмент. Стыдно сказать, но учился я до самого конца всегда с отличием и по поведению имел всегда наилучшую отметку.

На пятнадцатом году жизни, в один роковой день, проснулась внезапно и ужасно моя до тех пор спавшая мечтательная сущность в одной из своих форм: я почувствовал необходимость насильно думать о немыслимых вещах. Остаток дня и всю ночь я корчился, судорожно размышляя о десятитысячных долях миллиметра — необходимое последствие основного «инстинкта»: я всемогущ — волю не было возможно остановить до тех пор, пока благословенное тело не положило этому конец. С этого дня подобные чувства полностью не покинули меня ни на минуту; несчетное число раз я думал, что погибну — под тяжестью самой страшной поденной работы, возложенной Богом — от восемнадцатичасовых ежедневных изнурительных трудов, будто бы совершенно бесплодных. Только когда мне исполнилось девятнадцать, я отпраздновал первую победу — мои мыслительные судороги, которые я долго считал болезнью, так, как считало их ею всё — по крайней мере, европейское — человечество, были в результате невероятных махинаций настолько подавлены, что перестали быть ужасными… Были необходимы мои девятнадцать лет, постоянные судороги, удушья и кошмары для того, чтобы созрели сладкие плоды… Лишь этим путем идет человечество, все в нашей маленькой вселенной идет вперед.