Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

Но она не проявила никакой радости. Скованно встала и, как деревянная, принялась танцевать. Совершенно неожиданно и непривычно растерявшись, я говорил мало и глупо. Не знаю, что именно, подобно наркотику, проникало в мои руки из этого костлявого тела. За все время танца она не поднимала глаз и произнесла лишь два-три слова бесцветным, хрипловатым голосом. Когда танец окончился, я еще крепче сжал ее и произнес какую-то шутку, немного сальную. Она слегка оттолкнула меня и подняла глаза.

Вот теперь их больше не прикрывали веки — они открылись так внезапно и невероятно, что стали почти кошачьими — такими же зелеными, странными, хищными и страшными. Губы, раньше лениво валявшиеся друг на дружке или даже полуоткрытые, плотно сомкнулись, стали острыми как бритва, нос сделался узким, ноздри раздулись и дико затрепетали… Все это пронеслось молниеносно; она удалилась, не произнеся ни слова — фурия, снова превратившаяся в труп, — к своей старой, с виду довольно нищей гардедаме. Думаю, что в это мгновение я был столь же бледен, как она. Какие чувства волновали меня?.. Не было ли это мистическим предчувствием ужасающего будущего?.. Скажу вам: ранее ни разу в жизни не довелось мне видеть лица хотя бы приблизительно столь страшного и наводящего ужас, и я никогда не поверил бы, что лицо столь мертвенно вялое, какого я тоже ни раньше, ни позднее не видел, могло вспыхнуть, подобно молнии, ударившей из темной тучи.

Было решено. Спустя неделю я отправился к ее отцу, чтобы просить ее руки…

Зачем я так поступил? Не знаю, но точно не по повелению рассудка.

Я не любил ее, — если любовь можно назвать чем-то милым и сладким. Но, безусловно, если в моих чувствах было хоть что-нибудь от любви, то отвращение к ней было в десять раз больше. И точно знаю, что дюжину женщин я любил сильнее, однако ни разу мне в голову не приходило идти хоть с одной из них к алтарю. И все-таки что-то тянуло меня к ней, что-то темное, странное, дьявольское… Да, здесь вмешался дьявол и никто иной! Он одурманил меня до того, что мгновениями она казалась мне комично сказочной драгоценностью, владелец которой может считать себя счастливым, так что даже — невероятно! — ее худоба и бледность время от времени меня как будто возбуждали! Велика сила дьявола…

И кроме того — у меня большая склонность к эксцентричным поступкам. Мысль, что ее, бедную как церковная мышь, но принадлежащую к старинному знатному роду, я, ни с того ни с сего, как следует с ней не познакомившись, сделаю своей женой, щекотала мое тщеславие. Какую сенсацию это произведет! Я буду подобен молнии в глазах людей — и они сочтут меня бескорыстным, великодушным, идеальным. А что скажет по поводу этого Его Величество! И какую радость я принесу ее несчастному отцу! А ей самой! Я уже раньше узнал, что у отца ей живется очень плохо; наверняка она станет взывать ко мне как к своему спасителю, — я совершенно легко мог жениться на чрезвычайно богатой девушке; но разве мои 500 миллионов нуждаются в умножении? Жениться на дочери американского миллиардера, разбогатевшего благодаря торговле боровами? Я без сомнения мог обладать даже принцессой королевского рода, прелестной, наделенной всеми достоинствами; ведь даже не принимая в расчет мой род и богатство, я смело могу назвать себя красавцем, несмотря на некоторые недостатки, коими являются мой рост в 150 см, вес 45 кг, и то, что я почти беззуб, безволос и безус, немного косоглаз и изрядно косолап; но ведь и на солнце имеются пятна.

Итак, я отправился к ее отцу, 60-летнему старшему лейтенанту-отставнику; до более высокого поста он не дослужился и отставку получил не из-за отсутствия храбрости, ума, рвения, но из-за того, что не было человека, с которым он бы ладил. В своем окружении он прославился чудачеством и дикарскими выходками. О, с каким нетерпением я ожидал впечатления, которое произведет на него мое замечательное предложение! Но, несмотря на это, когда я стучался его в дверь, мое сердце сильно билось от волнения.

Они жили в двух маленьких чердачных комнатках. Хельги дома не оказалось; я вздохнул свободнее, так как в это мгновение, сам не знаю почему, меня охватил перед ней ужасный страх. Старик лежал на полу, босой, в рубашке; под головой у него была какая-то коробка; он курил трубку и плевал на стену. Некоторое время мне пришлось стоять на месте, так как он не отвечал на мое приветствие и не глядел на меня; затем он вдруг вскочил с такой быстротой, что я с криком бросился к двери, думая, что он хочет придушить меня… Ведь и само лицо его способно было навести ужас: такое странное, дикое и в то же время какое-то мальчишеское, сумасбродное и одновременно чем-то импонирующее. Глаза черные, как угли, жгли как угли раскаленные. Они напомнили мне глаза его дочери, когда она в последний раз подняла их на меня, но на этом все сходство между ними кончалось.