Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

Однако негры не раздражали ее — она считала их полуобезьянами, а животных эта извращенная женщина никогда не обижала; наоборот, нередко случалось, что увидев человека, мучающего животное, она без церемоний стреляла в него.

Вернувшись через полгода из Африки, она привезла с собой хорошие подарочки: льва, тигра, черного леопарда и ягуара; это были прекрасные, огромные экземпляры. Самую большую часть парка, площадью по крайней мере в квадратный километр, она отвела под зверинец. Кормила она их, чтобы предоставить им удовольствие от охоты, живыми овцами, козами, лошадьми, быками, даже бегемотов и носорогов для них купила. Иногда это бывало неплохое зрелище. Теперь она все дни проводила в их замечательном обществе, всегда безоружная, обыкновенно совершенно голая. Даже невозможно представить себе, как все они ее любили. Еще издали заметив ее приближение, они подлетали к решетке и ревели так, что все окна в замке дребезжали. А когда она входила к ним — что это были за невероятные, уморительные прыжки вокруг нее и над ней! Глядя на это со стороны, я хоть и дрожал, но иногда готов был лопнуть со смеху. Они обнимали ее, ложились перед ней на спину как собаки, лобызали и лизали ее и тут же, от радости ревя и смеясь одновременно, дрались между собой и вообще вели себя так безумно, будто действительно были наделены разумом. А она ничуть не отставала от них в безумствах. Ползала на четвереньках, старалась, бедняжка, подражать их реву и прыжкам, дралась с ними, садилась им на спину, чтобы покататься, лазила перед ними по деревьям и прыгала вниз, а они ловили ее своими лапами — я удивляюсь, что ее ребра уцелели; она целовала их в морды, вылизывала им… я даже не скажу что; в порыве мазохизма позволяла им облизывать все тело шершавыми языками, пока не оказывалась вся в крови. И, кроме того, она надеялась, что сможет иметь от них потомство, что, повинуясь ее капризу, природа покорится и сделает исключение из своих законов. А какие беседы она с ними вела! Такие же нежные, как мать со своим младенцем. Читала им многочасовые лекции о философии, о Боге, о понятии Я… А они все это время даже не двигались с места, глядели на нее горящими, как в аду, глазами, — ни один профессор философии не пожелал бы более благодарной аудитории. Но чаще всего она пела им грустные песни, — и плакала, стыдясь этого, закрывая и осушая лицо гривой льва и бакенбардами тигра.

Ибо она изменилась! Исчезла ее дикость, и, кроме проказ с этими бестиями, она не совершала более экстравагантных поступков. Постоянно пребывая в судорожной задумчивости, она только выводила свои каракули и скверно играла на рояле. Целыми днями она бегала исступленно туда-сюда по залам замка и ночи напролет выла, как будто ее кто-то душил. И становилась все более грустной, поникшей, выглядела все хуже и хуже. Опять бледнела и худела… «Неужто она вновь превратится в мертвую куклу! — ликовал я в душе. — Тогда она снова будет моею! О, дай Боже, чтобы она опять тронулась рассудком!» — ибо тайное желание отведать ее плоти охватывало меня все больше, — а как же иначе? Разве по закону у меня не было на это права? Разве она мне не принадлежала? Для чего у нас законы, церковные таинства и обеты? Я приходил в бешенство от мысли, что не смею дотронуться до своего бесспорного имущества; кого бы не возмутило, если бы ему не позволили войти в квартиру, которую он честно купил и оплатил? Такая нищенка! Но — горе мне! Она по существу владеет всем, что принадлежит мне, а я — ничем! К чему мне мои несметные богатства, когда достаточно одного ее смертоносного взгляда, и все будет принадлежать ей?..

Она опять перестала разговаривать, почти не ела. Часами играла с револьвером. «О, что делать со всей этой жизнью? — Однажды я даже слышал при этом ее стоны. — Ужасная тьма, тьма всюду… И есть где-нибудь свет?.. Ах, нету его! Ведь тьма — это свет, а свет — это тьма. А всюду только пропасть безумия… О ты, моя Душа, Боже, говорят люди, помоги мне! — Но как можешь помочь мне ты, вся истерзанная?.. Но — разве у меня нет Воли?.. Но она еще более безвольна и истерзана, чем все мои звериные инстинкты… Она сама не своя, кусок тряпки!.. О, зачем, зачем?.. Ах, теперь я знаю! Потому что я женщина, всего лишь женщина!..»

Вот так она тогда бредила и увядала, увядала… «Теперь настало время!» — решил я, в конце концов, и однажды, в порыве геройства, обвил руками ее шею. И тут же лишился двух своих последних передних зубов. А она продолжала увядать с каждым днем.