Владимир Шапко - Общежитие

Под мостом внизу опять застучала копытами речка. На этот раз – с кудрявым перекатом. Вскочивший горбатый старик проводил её взглядом, сел обратно на полку. Как бы усадил горб свой. Как поместительную корзину. Корова – облезла. Как бубен стала. Корму нету. Засуха. Голод. Я её вениками кормил. Вечером баба выдоит с неё полстакана, стакан – и всё. А опосля пала. Вот так. Голова старика сидела в бороде – как улий в истончившейся сквозящей траве на пасеке. А тут приходит молодец в галифе – молоко сдавай! Это как? А? Вот как жили. В прошлое смотрели старческие ситцевые глаза. А дальше – Колыма родная. Жена через год померла. Ну что? Узнал,конечно. Соседи написали. Прочитал. Сижу. Слёзы по кулаку потекли. Да-а. Шахиня, сидящая рядом со стариком, потрогала перед зеркальцем муслиновый свой тюрбан. Озабоченно покривила губы. Подглазья в креме были у неё как намазанные тазы. Кропин украдкой поглядывал. Стареет. Не хочет стареть. Лет пятьдесят, наверное, даме. Поинтересовался у старика его здоровьем. Зубы-то – на Колыме: это понятно, а вообще – как? Старик поднёс высокий подстаканник к гладким синюшным губам. Отпил. Да вроде ничего пока. Сердчишко только вот. Начало звоночки давать. Ночью особенно. Дзы-ы-ы-ы! Сердчишко. А так вроде – ничего. По проходу вагона опять продвигалась странная женщина. С двумя детскими пластмассовыми, совершенно чистыми и сухими горшками. Синего и красного цвета. Уступая дорогу, прижимала их к груди как перуанка шляпы. На боковом месте за столиком сидел парень лет тридцати. Очень уважительно, музыкально и ритмично, сыграл костяшками пальцев на горшках марш. Смеялся. Тонкие брови его походили на раскидистый дельтаплан, под которым подвесились два очень беспокойных, очень весёлых пилота. Говорил давно. Много. Неизвестно кому. То ли другому парню, моложе, но с бородой, который рядом одевал дочке колготки. То ли Кропину. Через проход вагона. И что вы думаете? Не пьёт с тех пор! Завязал! Напрочь! Не узнать человека стало. Будто замучившую бороду снял с себя мужик. И он – и не он. Курить даже – и то ни-ни. С детьми постоянно, с женой. На садовом участке работают. В лес идут. За грибами-ягодами. Да мало ли какое занятие можно найти нормальному человеку! На работе – пашет. Все деньги – домой. Вот что сделала баба с человеком! А вы – говорите. Парень сидел за столиком, как сидят прилежные ученики за партой – положив ручку на ручку. Они, бабы-то, или в грязь могут нашего брата затоптать (целуйся там со свиньями – сам свинья свиньёй) или вознести. До неба. Бери тебя как икону и иди с ней. Всем пьяницам показывай. Вот что может баба! А вы – говорите. Не-ет. Тут всё дело в уме её. Есть он у неё – будешь мужик мужиком. А уж нет, то так и будешь со свиньями ползать-обниматься. Верно я говорю, Борода? Когда бороду-то свою снимешь? Замучила, поди? Парень подмигнул Кропину. Молодой бородатый отец продолжал одевать дочку,усмехался только на слова парня. Борода его напиталась утренним солнцем, свеже золотилась. Папа, смотри: зелёные пудели по полянам сидят!Это не пудели, доча, а просто утренние тихие берёзы. Молодец, Люба, настоящие пудели сидят! Притом – зёленые! Парень аж подкинулся на месте,делясь с Кропиным восхищением: вот будет умница! Отец и дочь смущались. Не-ет. Мужик-то наш дурак. Кутёнок. Тут всё дело в ей, в бабе. Куда повернёт, стерва, там и очутишься. Вот я – по второму разу из ЛТПэ. Вышел. Третий месяц на воле. Не пью. А почему? Потому что нашёл тут одну. Женщину. Держит. Тут главное – чтоб за душу, тогда ты всё для неё, ты её. А если только за это самое (прошу прощения, мадам!), пиши пропало – опять тебе ЛТПэ выйдет! Шахиню слегка ударило краской, она возмущённо передёрнулась. Полезла в сумку за своими кремами. Поезд опять застучал по мосту. Внизу распласталась речка. Зелёная – как лягушка. И привскочивший старик проводил ее восхищёнными глазами. Башкирия. Здесь их тьма. Речек-то. Кропин ещё не очень освоился, чтобырассказывать про себя. Кропин пока только деликатные задавал вопросы. Старик опять поднёс чай к лиловым, как остывший кисель, губам. Стянул. Дочь одна только осталась. Замужем. Есть, конечно, и дети у них. Мне уже внуки. Двое их. Два пацана. Погодки. Так ни отцу, ни матери! Растут – как бурьян по двору. Вот тебе и дети. Еду вот. Как-то воспитывать, направлять. Если сил, конечно, хватит. Опять шла с пустыми горшками странная женщина. Точно искала к этим горшкам младенцев. Прижимала однако их по-прежнему─ к груди. Подобно вялой экзотической каракатице кисть руки Шахини пошевеливалась над баночкой с кремом. Женщина брала белой пахучей массы и наносила на лицо. Нискольконе смущаясь окружающих. Не люблю кошек. Терпеть не могу кошек! Кропин довольно смело посмотрел на женщину. С этаким молодящимся мужским превосходством. Увядание. Муслиновое увядание. Сырое паническое увядание. Питающее себя, похоже, только кремами. Постоянно и серьёзно проверяющее себя в зеркале. Но увядание, даже если и постоянно сырое— увядание. Да. Это точно. Однако всё же почему? Почему вы не любите кошек? Ни одна на кличку не отзывается: Мурка там, Васька. Только и ходят, только и ходят. Как тени. Терпеть не могу! Халат женщины приоткрылся. Был виден тромбофлебит на худой ноге. Весь какой-то желвачный. Кропинустало не по себе. Женщина похлопывала себя по щекам. Из притемненного угла смотрел на женщину один, сычёвый, глаз горбатого старика. Шахиня начала закрывать банку с кремом. У нас в филармонии ни одной кошки нету! Кропин обрадовался. Вы артистка, да? Муж у меня был артист. Шахиня бросила крем в сумку. Оригинального жанра. Деньги из воздуха делал. Я ему ассистировала. Сейчас сама. В кассе.По проходу вагона медленно продвигались два длинных молоденьких негра. Вертели головками. Как две курительные трубочки мира, попавшие не туда. Один не без с удивления протянул по-русски. С английским акцентом: Муравье-ейник. Второй тут же расширил акцент, добавив ангийское слово: МуравьейникRussia-a. Так и уходили по проходу, покачивая головками. Эти не поедут в плацкартном вагоне. Даже в купейном. Не-ет. Эти наверняка едут в СВ. Да-а. Наступало предобеденное время. На небольших станциях пассажиры бегали вдоль состава туда и обратно с арбузами и кефирными бутылками. Поезд долго простоял у закрытого семафора. Пойманно мотало ветром среди поля рощу. Как инвалидка, перекидывалась за травой лошадь со спутанными ногами. Звякал, прогонял колёса бесконечный встречный товарный. Звяк оборвался, повисла тишина, и легонько тронулись, всё больше и больше разгоняясь. Женщина с разноцветными горшками снова шла по проходу вагона. Парень без бороды – с бокового сиденья – сыграл на горшках марш. Женщина виновато, жалко улыбнулась. Быстро прижала горшки к груди. Нельзя стучать. Кропина как ударили: помешавшаяся! Мать! Дети умерли! Погибли! Младенцы! Двое! С парнем ошарашенно смотрели друг на друга. Женщина скрылась в дальнем закутке. Лицо Кропина горело. Руки вспотели, были липки. Кропин пошёл. В тамбуре перед туалетом курили две девицы. Кропин деликатно втиснулся в тамбур. Встал возле двери в туалет. Женский запухший кулак с торчащей сигаретой был высунут в опущенное окно. Я ей: чё ты дёргаешься? Чё!? Ну, бочканула— она к холодильнику и отъехала. От, эптв! Крепкая нога другой девахи стояла на боковой приступке. Кропин ринулся обратно в вагон. Сел где-то на боковое место. Рядом с вытрезвителем живу. На Кропина смотрели глаза слегка навыкате. Да. Так и наблюдаю: то одна каталажка на колёсах выезжает, то другая. В закутке было полно соседей, но мужчина упорно смотрел на Кропина, схватив руками колени. А потом обратно едут. С уловом уже. С клиентом. В сквозящих окошках в решетках видно его. На корточках руками растопырился, мотается. Как тёмная птица. Будто посадку никак совершить не может. Ага. Каталажка на колёсах как бы получается. Удобно. Придумали. Инженер а работали. Конструкторы. Лицо говорящего было цвета бледной репы. Нос напоминал вздутый дольный чеснок. Головку. У нас мо-огут. Когда захотят. Каждый день наблюдаю. Как работа у них. Да. Вон опять поехали. И вот уже везут. Тёмная птица в каталажке приседает, планирует. Удобно, чего говорить. Вернулись девахи. Молча уставились на Кропина, уперев руки в бока. Обе крепкие как боксёры. Кропин вскочил с занятого места, двинулся дальше. Уженичего не соображал. Да был я в этом вашем валютном магазине. Был! Откуда-то сразу два мильтона выросли: вы куда? вам не положено! Сразу видят, стервецы, кто естькто. Ну что, задницу взял в горсть и пошёл. Посмотреть даже не дали. Руки Кропина хватались за полки. Кропин словно заблудился в своем вагоне. Храпит ночью – страсть! А днём чихнет – как с печки упадет! И она с ним – живёт. Кропин никак не мог найти свой закуток. Словом, оболванили. Как в парикмахерской. Стыдно н а люди, как говорится, выйти. Все сразу: почему ты допустил? Почему?! Такое издевательство над собой?! А я – что? Допустил, отвечаю. Оболванили. И ни двухкомнатной, и никакой. Кропин чувствовал, что теряет сознание. А этот силищи неимоверной. Некуда девать, дураку. Да ещё – пьяный. В парке молотом силомер зашкалил. Ещё безобразия творил. Десять человек связывали. Заорал ребенок. Фу, зевл а стый какой! Дама помахала ручками будто от дыма. Я ему говорю: в ванной всё сломано, туалет сломан, раковина сломана, из этой бичёвни скорей бежать – и перекреститься! А ты? А срам фигой не прикроешь! Да! Кропин упал на свое место. Быстрой штукой зелёного сукна прокидывался встречный пассажирский. Сдёрнулся. Вагон словно замедлил ход, опять явив в проступившую тишину – голос. От бокового места. Дальше. Наискосок. Нигде так не чувствует человек свою зависимость от внешних обстоятельств, свою судьбу, так сказать, – как в летящем самолете. На высоте нескольких тысяч метров. Вот в поезде всё же спокойней. Лысина у мужчины была как приклеенная. Театральная как бы, ленинская. Со сборчатыми морщинами по бокам. Или: как мы судим о человеке? Любитель сентенций вежливо смотрел на собеседника, постукивая пальцами по столику. Верхняя губа его была рельефно выгнута. Как лук. Каких-то жалких, куцых цитаток надёргаем из него и думаем, уверяем даже всех, что поняли этого человека, узнали его, всё с ним ясно. Как определил Кропин, это был преподаватель техникума. Автодорожного, к примеру. Или бухгалтер-философ. А человек сложнее, глубже, с множеством планов. А мы – цитатку из него: что-то там когда-то сказал, что-то там такое сделал. Как правило – нехорошее всё цитируем, грязное. А ведь в человеке – вся жизнь его, все его годы, которые он прожил. Через него они прошли. Через его душу, сердце. А мы цитатку, и всё. Вот он там-то тогда-то, ха-ха-ха! Пьяный, что-нибудь с трезвителем там. Или вроде бы жена всего исцарапала. Поверху судим о человеке, обдувая только с боков. Дурак, мол, недотёпа. Ну-у, дурак начальник, к примеру – это как с ножом: чем тупей – тем больше шансов порезаться! Лица собеседника лысого гражданина Кропину не было видно. Топорщилось только тонкое большое ухо. Вроде хлопушки для мух. Да подбородок был вытянут вперед пригоршней. Длинной пригоршней. Дурак начальник – это всегда безнадёжный, роковой случай. Бетон. Стена. Ящик для радиационных отходов. Ни отбойным не возьмешь, ни аммоналом. Товарищ был – из подчиненных. Не признан. Натерпелся. Парень без бороды голову вывесил к проходу вагона. Внимательно прослушал непризнанного. В свою очередь, опять стал ловить глаза Кропина. Он гаражи их так называет. Так и говорит – кулацкие хозяйства. Ага. Недодавленные кулаки будто в них окопались. Переродились как бы, получается. В городе уже. Ага. Пропойцы кругом – с одной стороны, кулаки с гаражами – с другой. Два класса словно бы опять. Бедные и кулаки. Только теперь в город перебежали. Ага. Умный мужик. Рассуждать стал, как пить бросил.Приближался, покачивался на крутых ярах город Уфа. Замахался фермами железнодорожный мост. Солнце покатилось кубарем. Лучи солнца рвали с реки цинковую плёнку. Старик привскочил. Река Белая. А вон речка Дёма. Впадает в Белую. Речка Дёма казалась вытекшей бородой тёмного дремучего дубровника. Глаза старика были счастливы. Он, похоже, знал все реки и речки на свете! Шахиня выходила в Уфе. Уже собралась. Сидела, положив ногу на ногу. Зашпаклёванная, напудренная. Словно со своей жёсткой маской, по небрежности оставленной на её же лице рассеянным маскоснимателем. Муслиново лоснился только тюрбан. Строгий костюм её был безукоризнен. Тромбофлебит закрыт серым наколенником. Кропин схватился за её чемодан. Не нужно. Благодарю. Меня встречают. Сын. Сын оказался щёголем лет двадцати пяти в крылатом пиджаке с подвёрнутыми рукавами. На перроне он профессионально зажал маму. Поцелуй длился минуты три. По-гамбургскому счёту если считать. Мама наконец пошла, ноги её заплетались, она хихикала, поправляла тюрбан. «Сынок»по-хозяйски покоил на её талии руку. Чемодан, показывая силу, мотал легко. Будто тот был просто набит воздухом. Старик-горбун закрыл рот. Всё, оказывается, можно купить за деньги. Дела-а. Кропин откинулся на стенку. Кропин внутренне хохотал над собой. На место Шахини пришла новая попутчица. Средних лет толстая женщина в спортивном тонком трико. С её вещами управлялся Кропин. Женщина сидела рядом со стариком, напряжённо удерживая лаковую сумочку. Поезд тронулся. Чуть погодя принесли постельное бельё. Расплатившись, не выпуская лаковую сумочку из рук, женщина встала, всей плотью потянулась ко второй полке, чтобы постелить постель. Вставала на носочки, подпрыгивала. То, что рельефно означилось в паху – походило на портмоне, толсто набитое деньгами. Там, наверху, значит, сумочка запрятывалась, а здесь, пожалуйста, любуйтесь – портмоне. Кропин отвёл глаза к окну. Поезд шёл высоко над Белой. Цинковая река покачивалась. Будто гигантская цинковая ванна. Привскочивший старик не спускал с неё глаз. А? Опять река Белая! Опоясывает весь город. Что тебе башкира кушаком. Но кушак был, вон он, внизу, а башкира нигде видно не было. Заслоняли его лезущие густо вверх по крутояру деревья. С другой стороны поезда. Да. Ладно. Прилягу, пожалуй. Кропин прилёг. Правильнее сказать, на подушку – упал. С давно пылающим лицом и мозгами. Таблетку бы надо. Да ладно. Пусть. Поджал ноги. Прикрыл глаза. Опять где-то стояли. На ухе опять громоздился муравейник слов. Да господи! Чего он достигнет! Чего добьется! Мозгов с кулачок, низенький, тощенький. Туда ткнётся, сюда ткнётся – мозганы нигде не пускают. Так и тычется. Как в кучу мышей мышонок. Везде отшибают. И она с ним живёт! Чего уж! И вот представь, Борода, прихожу, а у них целая четверть на столе стоит. Бутыль. С самогоном. Как мутный идол. С мелкой головёнкой. Я пить отказался. Категорически. Завязал! Всю жизнь человек готовится к чему-то, примеряется, монотонно раскачивается, топчется на одном месте. Как несчастный слон, привязанный за ногу на коротенькую цепь в зверинце. А тут пенсия подошла, старость, болезни— и не жил вроде, а только на цепке, как слон тот, всю жизнь и мотался. А он-то тощенький, зато уши, уши у него! Не уши – ухи какие-то. Два пельменя крутого замеса. И она с ним живёт. Это что же: нажраться – и идти, глазами фонарить? Направо-налево? Домой, как говорится, идти? Нет. Всё. Баста. Завязано. А ведь, по сути, нелепое все-таки состояние человека – сон его. Согласитесь. Полулежит человек на скамье, на вокзале, с разинутым ртом, глаза страшно зажмурил – из действительности выключен совершенно. Да не на один час. Ну не нелепица ли? На вокзале? Раскрытый всем, беззащитный? Прихожу к ней – а она как овечий хвостик трясётся: ма-ма-а! Оказывается, грозился стукнуть по голове. Кулаком. Мол, обзываешься. Пельменем. Это как? Вот вам и мышонок. И она с ним – живёт. Заорал ребенок. Ну и кука и стый парень! Ох, и девки будут любить кавалера! И забар а бали! В вытрезвитель! Я был абсолютно трезвый и культурный. Борода! Голос опустился в досаду: им попадись только. И водки на столике не было. И слава богу. И чур-чур, как говорится, меня. Но почему забирают? Борода! Абсолютно трезвых? А? Да ему сорока нет, а уже напялил пенсионерскую сизую кепку! Темечко, видите ли, припекает. Давление. Чего уж тут? Вагон давно двигался, покачивался. Кряхтел по-стариковски стенками.Кропинне спал. Не спали, застряли в веках заскорузлые глаза. Давно нужно было в туалет. Но всё оттягивал поход. Новая попутчица уже вязала что-то. Напротив, рядом со стариком. Скрещенные ноги её покоились как балки. Сумочка была запрятана между мощным бедром и костлявой ногой старика. С полотенцем в руках Кропин хотел переступить через ноги женщины. Ноги были тут же поджаты. Превратились во вздутые баллоны. Извинившись, Кропин пошёл. Вагон болтало. Кропин словно хватался за голоса руками. Дарёному коню в зубы не смотрят. Дали – молчи. Я ему сразу: зачем наврал опять, зачем?! Бубен! Он покраснел. Стыдно стало. Ну, бочканула её во второй раз – она к дивану и отъехала. От-эптв! Куда прёшь опять, старик! Ходи прямо! Пьяный, поди, в шишки. Страдаю, знаете ли, недержанием речи, хе-хе. Недержанием слов. Всю ночь песни орали, на гитарах бряцали. Потом окна по всему общежитию начали бить. Кто больше выбьет. Соревнование. В уборную была очередь. Пришлось присесть перед тамбуром на свободное боковое место. Жалующаяся Тёща – с упавшим на плечи платком – походила на сивую обезьянку с протянутыми от лобика назад волосами. Чёрные глаза всё искали в закутке Зятя. И зять выскакивал. В очередной раз. Теперь уже на пару со своей сестрой. И вот целует её, и вот целует. Как ляльку. Ты моя сестричка! ты моя сестричка! А та натянет на себя короткую юбчонку – и ходит, заминает ноги, поминутно руками оттягивает её. Книзу. А для чего? Для чего напялила – если стыдно? Если поправлять приходится? И ещё моей говорит: сшей себе такую же! А тот её целует, тот её целует. Я своей говорю: только попробуй сшей, ноги повыдергаю! Вот такая у нас родня. Чего уж. В сырой, грохочущей уборной – швыряло. На стены, на зеркало, назад на дверь. Поезд разошелся не на шутку. Держась одной рукой за трубу, Кропин старался не обливать сверху мокрый ржавый унитаз. Как в комнате смеха, в зеркале подпрыгивал сутулый удав. Как будто на коне скакал. Испуганно не узнавая Кропина. Застёгиваясь, Кропин сунул лицо ближе. Лицо вытянулось сувенирной ложкой. Вышел из туалета. Да какая она женщина! Худущая! Как нитка. Вся перервётся! А он её целует, он её целует! Кропин не стал садиться возле тамбура. По болтающемуся вагону двинулся дальше, в свою сторону. Перед вытянутыми ногами женщины Кропин опять остановился как перед балками. Извините, пожалуйста. Пронырнул к себе в угол, к окну. Женщина тут же снова вытянула и скрестила ноги. Вставал и уходил то за кипятком, то по нередкой, видимо, малой нужде, горбатый старик. Женщина поджимала и тут же вновь вытягивала ноги. Было в этих поспешных вытягиваниях, в мощных, скрещиваемых каждый раз балочных ногах, в её придурковато-старательных спицах,что выделывали внизу живота, – что-то от дурной привычки. Что-то возбуждающее мужчин. Сексуально возбуждающее. Парень без бороды и Кропин отводили глаза. Снова смотрели на балочные скрещенные ноги. На спицы, внизу живота старательно выделывающие маленькую шерстянку. Начало вязки. Старик спокойно потягивал чай. Весь был занят им. Вскакивал, завидя речку. А я гуз! Маленьким тоненьким пальцем показывал Кропину в окно. Речка Аягуз летела вровень с поездом. Точно наперегонки. Ныряла в густой кустарник, снова выскакивала, плоско неслась, подкидывая на себе колкие ёжики солнца. Вдруг вильнула – и пропала. Разом. Вот хулиганка! Старик смеялся. Ручки его, удерживающие на столике большой стакан, пошевеливались скрюченными пальчиками. Были крохотны. Точно крабы. Забыв про женщину, про её ноги, Кропин с испугом смотрел на руки старика. Будто впервые увидел их. Сравнивал со своими. Свои крупнее были. Но тоже – напоминали скребки. Которыми скребут грядки. В огороде. Отвернулся к окну. Мало понимая весёлые слова старика. Будто переваливающуюся громоздкую юлу, в распадке закружило городок. С непременной кирпичной трубой в центре. Абдулино! Старик, похоже, знал не только речки. Началось торможение. Кропин соловел. К чёрту всё! Спать. Прилягу, пожалуй. Вздремну. Хе-хе. Обморочно повалился. Поезд стоял. За стенкой вагона в панике бегали, вскрикивали люди. Сюда, сюда! Ма-ашка! Мать, мать подсаживай! Снова тронулись. Минуты не стояли.З е ркило, з е ркило разбила перед этим! Как птицу расшибла на полу – з е ркило. Сронила – и вдребезги! Вот вам. Кропин лежал будто железный. А потом и пошло: зетьокочуркался, зеть, племянник за ним, сестра родная.Ещё люди. Все из родни. Вот вам – зеркило: не роняй. Старушечьий голос доносился из соседнего закутка. Кропин начал садиться, стараясь не задеть балочные ноги женщины, которая так и продолжала выделывать придурковато-любовными спицами внизу живота. Мохнатая шерстянка заметно увеличилась. Женщина её любовно разглаживала. Сумочка была на месте – у бедра. И опять выскочила речка! Да сколько же их тут! По берегам мотались, точно выискивали ветер кудлатые кусты. Шарили понизу, с боков, вокруг себя. Сама речка словно застряла во взъерошенном своём течении. Поворачивал бока на берегу чей-то покинутый дом с провалившейся крышей, с тремя могучими соснами, которые словно удерживали стены, чтобы они окончательно не упали. На пустыре виднелся давно заброшенный колодец с треугольной крышей – похожий на завалившийся на погосте крест. Терялась в траве потухшая тропка. А поезд закруживал по долине большой дугой. Не отпускал дом на берегу и речку. Но всё равно уходил всё дальше и дальше. И только вдали – застывший в небе – долго оставался над домом тяжёлый зелёный пожар из трёх сосен. Старик умершего дома и не заметил. Неостывающий, взволнованный (после речки), набалтывал ложечкой в полупустом стакане. Кропин взял банку, пошёл за кипятком и старику, и себе. Пошёл в другой конец вагона, где проводники, где титан. Продвигался вроде как сквозь новые голоса. Один раз только написал. Открытку. И всё. Как утонул в своей Тюмени, мерзавец. Губы разочарованной девушки были как волоокое сердце. Многожёнец— он как? Он – как бродяга. Его каждую вёсну в неизведанные края тянет. Тюмень ли там, Васюган – ему всё едино: везде ему лафа, везде ему работа. Дур на его век хватит. Родной дедушка девушки раздвинул двумяпальцами одной руки усы и бороду, а другой, удерживающей стакан, что называется, всыпал в себя большой глоток чаю. Плохой педагог – это что грязное стекло для ребёнка: ребёнок ничего через него не видит. А вот хороший – это алмаз. Многогранный алмаз сверкает. И ребёнок не устаёт удивляться его граням. Вот вам два типа педагогов. И первых, к сожалению, тьма. Вторых же – единицы. Ну что? Был он у нас. В 72-ом. Людей с заводов на улицы выгнали. Проехал он, помахал народу рукой. Ну, покупался в толпе перед обкомом. И на другой день уехал. И как не было его. И опять в магазинах пусто, как и перед обкомом. Клоуны. Артисты давно погорелого театра. А народ-дурак – верит, вот что удивительно. Шнитцель по-чебоксарски, называется. Съел я его. Рубль двадцать отдал. Ничего, жив пока. Придет с работы она – сразу расхлеб я нит всё. Окна, двери. Форточки все настежь – аж занавески хлещут – и как хочешь. А мне тепло нужно, чтоб сухо было. А сын молчит. Под башмаком. Мужик мой, покойный, как увидел её в первый раз – сразу сказал: Эпидемия. Так и сказал – Эпидемия! Всё, пропал наш Вовка! Так и вышло. Да-а. Кропин подставил банку, открыл краник. Обжигаясь, перехватывая руками банку, пошёл назад. Не видел уже людей в закутках, не слышал их голосов и пришёл в себя только на месте, бухнув банку на столик и хватаясь пальцами за мочку уха. Здесь, в кропинском закутке и вокруг него, тесно сбита была и стучала по рельсам своя жизнь, несколько другая. Но тоже – с вялыми или бодрыми, или весёлыми голосами. Кропин и старик разворачивали каждый свою снедь, наперебой угощали друг друга. Толстая женщина отказывалась ужинать с мужчинами. (С какими?) Хмурилась, пережидала, удерживая пресловутую свою сумочку на животе. Интересно, куда она её засунет, когда сядет есть? Ведь сядет же она когда-нибудь, в конце концов? Парень с бородой и парень без бороды уже заканчивали ужинать. Отец подносил ложку с ресторанными щами ко рту дочери и, смешно кривя рот в медовой своей бороде, вливал в дочь ложку-другую. Девочка хватала казённые щи перекошенным большим ртом, после долгих пауз, отвернув от ложки лицо – так хватают после долгих раздумий касторку. Разом. Не хочу-у! Па-па-а! Кропин предложил ей беляш. Довольно свежий. Домашний. Сам пёк. Отец в смущении отказывался. Не будет она, не будет. Но дочь, как это нередко бывает с детьми, неожиданно согласилась. Съесть кропинский беляш. Хочу! И через-силу-с-удовольствием ела его. И отец только подпаивал её чаем. Шуршал развёрнутой газетой философичный мужчина с наморщенно-собранной лысиной. Удивлению, недоумению его, казалось, не было границ. Вот, уже во внешней политике появились какие-то картёжники, какие-то шулера. Какие-то карты всё время разыгрывают. «Китайская карта», «вьетнамская карта». Чёрт знает что! Собеседник его, с грустным, как у собаки Пальмы, ухом, гнул своё. Поневоле возомнишь себя семи пядей во лбу. Перед нами этакое избалованное самодовольство недалёкого человека. Начальника. На работе ему все поддакивают. Дома – жена ублажает, тоже поддакивает. Ну как тут не ощутишь в себе большой ум, понимаешь. Большой размах. А ведь – дурак дураком! Философичный всё продолжал удерживать в руках газету. В растерянной какой-то задумчивости. Лысина его собиралась в складки и расправлялась. Собиралась и расправлялась. Будто пергаментная. Мыслительный процесс, казалось, выходил из головы наружу и уходил обратно. Это было удивительно! Мужчина бросил, наконец, газету. Предложил собеседнику отужинать. И начал выкладывать из портфеля на столик промаслившиеся свёртки. Собеседник алчно щёлкнул большим перочинным ножом. В развесистом его ухе угасал закат. Кроме уха у него, походило, ничего не было. Философ воткнул алюминиевую лёгкую вилку в зельц и пододвинул ему. Ели молча. По-прежнему сосредоточенные. Ум до конца не отпускал. И наболевшее тоже. Особенно собеседника. До чего нелюбопытны. Косны. Самодовольны! Флюсы. Типичные флюсы. Классические просто! Кропин еле сдерживал смех. На его месте насыщалась целой жареной курицей толстая женщина. На внимательного старика, который следил за ней, приш и пившись в своей бороде, внимания не обращала. Пустое место. Укладывал спать дочку молодой отец. Парень без бороды баловался, щекотал девочку. Розовые ступняшки ребёнка казались нежными живыми куколками. Девочка заливалась, дёргала ножками. Ну хватит, хватит ей, а то она не уснет. Отец закрывал дочь своим (не казенным) одеяльцем. Толкала по проходу вагона алюминиевую тележку пожилая разносчица с кухни в беловатой, можно даже сказать, чистой куртке. Тащился вместе с ней её усталый монотонный голос. Щи, второе, шоколад Карсан. На крыше. Из закутков возвращали ей посуду с объедками. Женщина брала, сталкивала чашки в донный ящик тележки. Съехавшая кружевная наколка на её потном лбу больше походила на компресс от головной боли. Щи, второе, шоколад Карсан. Который жил. Живёт. Уходили, тяжело передвигаясь, заголившиеся сзади, в синих венах – будто татуированные – ноги. Щи, второе, третье. Которое на крыше. Волосы торчали с темени петухами. Почему-то как за пятьдесят – так рыжая. Парень без бороды ловил кропинские глаза. Придёшь в парикмахерскую, в женский зал заглянешь – одни клоуны ковёрные сидят! Все рыжие! Что у них, другой краски, что ли, нету? Как бабе за пятьдесят – так ковёрный пред тобой. А? Кропин мало понимал, о чём говорит парень. Кропин смотрел, как в тамбуре женщину с тележкой не пропускали двери. Хотел побежать и не решился. Отвернулся к окну. Затихал у горизонта тихий сквознячок заката. Как разлапистые упыри, опившиеся крови, на верхушке приближающейся горы стояли сосны. Пора было укладываться спать.Глубокой ночью на станции Златоуст слез горбатый старик. Кропин тащил его чемодан. Старик надолго обнял дочь двумя руками, уткнувшись головой в живот её, как мальчишка. Два пацана, застенчиво ухмыляясь, выводили носками ботинок круги на асфальте. В своих ладонях Кропин подержал ручку старика. Погладил горб его. Подрагивающий горб почему-то был влажным, даже мокрым. Как свалка. Какой-то внутренней сыростью. От которой никогда не избавиться! Уже в закутке, ухватившись за полку под собой двумя руками, закинув голову, Кропин ужасался своему сравнению. Но рука помнила, и всё было именно так. Свалка. От которой вовек не избавиться старику. Которую суждено таскать ему до смерти. Кропину тяжело стало дышать. Поезд двинулся. Стал уходить перрон. Как пустые медали, оставались висеть станционные фонари. Кропин долго не мог заснуть. Наконец, уснул. Проснулся от сумасшедше-оголённого грохота колёс. Казалось, спал всего несколько минут. Как нередко бывает по ночам, словно не стыдясь уже никого в темноте, – поезд летел. Колёса били сдвойно. Вагон рвался и рвался вперёд. Резко менялись горизонты полотна. Кропина запрокидывало и трясло как грушу. Ему казалось, что он уже летит с вагоном под откос. Но вагон резко выравнивался. Вагон снова сдвойно бил, снова рвался вперёд. Кропин унимал сердце, что-то бессвязно бормотал. Садился на полке, мотаясь вперед, назад, вправо, влево. На летучих чёрных мышах за окном летела, кувыркалась ночь. Кропин падал на подушку. Сверху грохнулась сумочка женщины. Прямо на стаканы на столике. Женщина даже не шелохнулась. Кропин разом проснулся, раздумывая: как быть? Подать ли наверх владелице, предварительно разбудив, или всё так оставить? Всё же нужно встать. Кропин осторожно тронул закинувшуюся храпящую женщину. Та разом вскинулась на локоть. Вот. На столик упала. Выронили. Женщина схватила сумочку, прижала к груди. Как внезапное сердцебиение своё, почти как обморок. Вертанулась с сумочкой к стенке. Сразу захрапела. Кропин усмехался в полутьме, закинув руки за голову. Однако сам вскоре провалился в сон. И тоже захрапел. Захрапел страшно: со скрежетом, со стонущим потягом, бульканьями и свистом. Словно соревновался с женщиной. Чувствовал, слышал, что храпит жутко, а ничего поделать не мог: сил до конца проснуться – не было. Шрапнельно ударяли по окнам огни маленьких пролетающих станций, коротко простукивали мосты, снова колёса били как битюги, рвали вагон вперёд, болтая, встряхивая в окне небо как пустую рамку. Какое-то время в закутке вповалку спали цыгане с узлами и детьми. Казалось, целый табор. Кропин боялся за брюки на стенке. А вспомнив про сумочку женщины – вскинулся на локоть, как сама женщина час назад, ужасом тараща глаза. Раскинутые ножки маленькой девочки-цыганки походили на кривые колбаски. Главный цыган был тщедушен, худ. Дремал сидя. В спадающих усах. Как фугас. Цыгане исчезли. Кропин рукой провёл по стенке. Брюки были на месте. Появился, казалось, на несколько минут откуда-то ружейный охотник. Со всеми своими атрибутами. С рюкзаками-ружьями. В резиновых ботфортах. На бедре охотничий нож в ножнах – как присмиревший сокол. Ружейный глотнул из фляжки, что-то со смехом сказал Кропину и тоже исчез – будто приснился.Утром Кропин проснулся преступно поздно – почти в четверть восьмого. Однако женщина уже сидела, уже вязала. И ноги были вытянуты. Странно. И как теперь вставать? Кропин надолго задумался. До лёгкого храпотк а . Теперь он лежал между ними, совершенно голыми. Между цыганом и женщиной с балковыми ногами. Сам босой, но в смокинге и галстуке-бабочке. Худенький цыган, похожий на фугас, лежал более или менее тихо, а женщина с балковыми ногами нервничала, дёргалась. Он крепко держал их за руки. Как держит судья борцов, прежде чем объявить, кто же все-таки победил. Кто чемпион. Низкорослый членок цыгана постоянно вскакивал. Как Наполеон в треуголке. И со скрещенными даже руками. Пыжился. Кропин тут же давал ему щелчка: молчать! Членок падал. Но снова вскидывался – в позу вставал. Как за тончайшую паутинную платину, женщина робко пыталась вытягивать из паха наверх нечто вроде самородка. Кропин и ей давал по пальцам: не сметь, развратница! Вдруг шумануло в прихожей. От входной двери. Электрический звонок. Как простуженная ворона. Как быть? Открывать или нет? Как же этих-то оставить? Одних! В жесточайшем Кропин оказался раздвоении. В дверь настойчиво звонили, потом стучали, били ногами.Кропин мучился. Противоречие казалось неразрешимым. Их же нельзя,нельзя оставить! И там – пожар, что ли? Кропин все жё сел на тахте. Сильно – как бы с запасом – щёлкнул Наполеошку, отшвырнул руку женщины с её живота. Побежал открывать. Кому открыл – не помнил. Сразу ринулся назад – тахта была пустой. Кропин сунулся под тахту. Ползал на карачках, заглядывал за кресло, под стол – везде было пусто. Ни цыгана, ни женщины с балковыми ногами. Заплакал, отчаянно зарыдал. Обманули, обманули! Убежали! Совокупляться! Воспользовались безвыходным моим положением! Кропин вздрогнул, проснулся. Фу ты чёрт! Женщина вязала. И ноги были скрещены. Так. Гхым. Нельзя ли вас побеспокоить? Мне бы, знаете ли. Извините. Мучительно, словно даже взвыв, женщина тут же выметнулась из закутка. Как на картине «Сватовство майора». Точно её собрались насиловать. Или сватать. Что, впрочем, для таких девиц одно и то же. Даже сумочку свою забыла. Кропин судорожно вдевался в брюки, быстро застёгивался. Схватил полотенце, устремился к туалету. Поезд летел. Отчаянно колошматились на лесистых косогорах ксилофоны солнца. По другую сторону несущегося поезда в бездонную долину провалилось небо. Голоса ещё спали. Голоса как бы вымерли. Хозяева их были накрыты простынями. Возвращаясь обратно, Кропин впервые увидел уже облокотившегося на столик Собеседника, так сказать, в анфас. Длинное лицо его было как-то по-утреннему обнажено, сонно. Как берцовая белая кость. Но голос уже проснулся. Правда, был болен всё той же болезнью. Принёс ему, кинул на стол: вот же, решение. Смотрите – дважды два. Но у них же трафаретные мозги, трафареты – сразу наложил, подвигал –нет, не сходится. Не подойдёт. Да почему же! Тайна. Работай вот с такими. Губы Философа были внимательны. Как всегда выгнуты рельефно в лук. А потом перестановки пошли, очередная катавасия: этого сюда, того туда, меня к Синельникову – это он может. Переставлять, двигать, задвигать.Работать, так сказать, с кадрами. Целыми днями над этим размышляет. Карандашиком постукивает. Мо-ожет. Павшей долины Кропину не было видно – Философ и Собеседник покачивались с вагоном словно бы на небесах. Да-а, Фрейд. Живёт человек, к примеру, молодой парень. Ходит ежедневно по улицам. Смотрит с тоской на девиц, у которых угадывает робкие мокренькие пятачки внизу живота. Сам с таким же робким мокреньким пятачком. От которого зависит вся его жизнь. Все его помыслы, желания, действия. Притом на много лет вперёд. Это Фрейд. Не странно ли? Собеседник не слышал Философа. Есть совершенно отвратительные выражения. Я Не В Курсе. А? Я – корабль. Но я пока – не в курсе. Каково? Где – «курс»? Баржа ты, что ли, на самом деле? Или еще: Понятия Не Имею. Или еще чище:Без Понятия. А? Я – кретин. Я – без понятия. А? Уже баловался Парень-Без-Бороды. Строил со второй полки девочке разных коз и кикимор. Ребёнок опять заливался смехом, не давал одевать себя отцу. Потом дружно завтракали они. Дочь стояла, пойманная коленями отца, безропотно сглатывала подносимые сбоку ложки с творогом. Отец тоже ел. Освещённая солнцем от кропинского окна борода его намазанно золотилась, подобная большой висящей пчелосемье, где в роли матки выступал вперед загоревший небольшой нос о к. Парень-Без-Бороды подливал в стаканы им то кипятку, то заварки из запасливо прихваченного чайничка. Всё! Всё! Разошлись! Через суд расплевались! Всё. И вдруг приходит ко мне через полгода – глаз закрылся у неё. Окривела. Дотрепалась со своими мужиками. А-а, бог шельму метит! Вон, курва! Вон! И только по лестнице заскакала вниз с глазом этим своим закрытым. Во-он! Кропин уже спокойно впитывал вместе с завтраком эти новые-старые разговоры, эти голоса. Сил с утра у него на них хватало. Толстая женщина куда-то надолго ушла. С сумочкой своей, конечно, и ещё с какой-то небольшой коробкой. Вагон просыпался. Закутки заполнялись голосами. Голоса чирикали в закутках, как птички в клетках. Шла певческая разминка, проба голосков. Иду, значит, я, а он – стоит. И смотрит, смотрит на меня. А потом как захохочет! К чему бы это? А? Были когда-то и мы рысаками, эх. Ох, и кука и стый, ох, и кука и стый! Срам фигой не прикроешь, нет. Никогда. И стоит в дверях с виолончельным футляром – как с прирученным бараном. Улыбается. Гость. Встречайте, видите ли, его, разлюбезнейшего. На конкурс приехал. Первое место завоёвывать. Ну, вот что друг-сосновы-лапти, ты пошто бутылку выжрал? Я – ему – говорю. Ты – один в Артэли? А? Шизичка. Маленькая такая. Но всегда прилично одетая. В нашем доме живёт. По улицам всегда ходит озабоченно, быстренько. В длинной юбке. Мотаясь как чёлка. То с бутылкой кефира у груди спешит, через десять минут из этого же гастронома – уже с батоном. Умора! Я не выдержала: ты долго опять свое будешь тростить? Долго? Бубен! Покраснел. Стыдно стало. Один раз только посылку прислал. И как утонул в своей Тюмени, мерзавец. Многожёнец, он – жох, он – хитрован, он свою выгоду знает. Да-а. Бочканула её – она в прихожую и уехала. От эптв! Голоса множились, голоса, что называется, крепчали. Но Кропин слушал их в пол-уха, мог уже думать. Кропинёл и думал примерно так: отчего, когда болтается вагон, стучат и стучат колёса, мелькают за окном деревья, зависает над деревьями словно перевёрнутое небо, которое падает затем на поля, отчего всё это заставляет людей (и тебя, и тебя!) открывать, выворачивать душу свою в общем-то совсем незнакомым людям, сидящим напротив, рядом на полке – везде. Почему столканные в купе, в закутки, сидящие у окон, в проходах вагонов люди тоже словно разом начинают страдать недержанием речи. Отчетливо понимая всю эту риторику, Кропин тем не менее удивлялся себе самому, вчерашнему, только севшему в поезд, словно видел себя со стороны: сидящего напряжённо-прямо, полыхающего склерозом, кукарекающего им – этим совсем незнакомым ему людям, сведённым сюда случаем – без всякой удержки почти всю свою жизнь. Зачем? И ведь нет человека, чтоб, в конце концов, не запел в поездном купе, не защебетал, не зачирикал в дороге. Голоски только разные, а суть, в общем-то, одна: человеческое своё высказать, наболевшее. Женщина только вот эта. С сумочкой которая. С балковыми ногами. Бо-ольшое исключение. Второй день едет – ни звука. Кремень. Женщина вернулась откуда-то. Бигуди где-то нацепила. В уборной, конечно. Под газовой косынкой бигуди сидели тихо. Как бараны. Скоро, видимо, сходит. Готовится уже. Кропин ей, точно глухонемой, показал на прибранный уже им столик, мол, завтракай, свободно. Сам сел на край полки, к проходу вагона, чтоб не смущать. Жизнь и смерть – это, собственно, одна и та же фотография. Только с разных сторон. Сегодня одна сторона, завтра – другая. И как человек ни старается, ни дёргается – смерть всё равно сфотографирует его пустой своей стороной. Философ зажужжал электробритвой. Как будто начал замазывать лицо свое цементом. При взгляде на чересчур удлинённый подбородок Собеседника приходила мысль о мексиканском кактусе, зное, прериях. Обривать подбородок Собеседник, по всей видимости, не собирался. Дома. Горячая ванна, потом бритьё. Кропин двинулся по вагону. Перебирать голоса. Без голосов было уже как-то… невозможно. Присаживался на боковые свободные места. Как бы передохнуть. Переждать очередь в туалет. Выкинуть мусор в газетке. Ну, вызвали меня куда следует. Поговорили. Побеседовали, как они говорят. Ты, мол, хоть и пенсионер – а смотри. У тебя внук вон. В институте учится. Может и не уч и ться. Так что – думай. Ну и стал я теперь – что собака с намордником: попробуй, разинь пасть, укуси. А душа горит. Душа справедливости требует. Крашенный в жгучего брюнета пенсионер с личиком, как молоток, был, по всему видать, борец, революционер! Язык до Киева доведёт. Правильно. Но не всегда. Может только до Лубянки. Ближе гораздо. Да. И вот когда в зальце появились первые испуганные люди – чёрненькие эти женщины разом заплакали вокруг гроба, как собаки отвешивая челюсть, заторопились, завытряхивались одеколоном из флакончиков. Чтоб прилично было, прилично, чтоб хорошо пах покойник, хорошо пах. Испуганные маленькие глаза женщины смотрели из больших очков, будто из стеклянных банок. Обнажённое молодое горло было как голодный мосол. Всегда готовый в испуге сглотнуть. Представляете?! Торопились всё, вытряхивали, вытряхивали из пузырьков на покойника, оглядываясь на входящих, – словно слёзы свои кипучие, жгучие. Обычай у них такой? Или всё это было спонтанно? Но какая драма! Какая драма! Молодой парень, с усиками, как у них водится, красавец. И эти пузырьки, трясущиеся над ним. Какая драма! Кропин готов был заплакать, хотел двинуться дальше, но остался, отвернув лицо к окну. Со свистками поезд влетел в маленькую станцию. Перепуганные, начали разбегаться пути. И только за станцией снова сбежались в единый, главный путь. А поезд набивал и набивал под себя километры, будто и не было этой станции на его пути. Сколько же такихкрохотных станций, безымянных полустанков, разъездов, удерживающих на себе стальной хребет России и мелькнувших просто за окном! Кропин повернулся к людям. Восторг. Административный восторг. Достоевский, кажется, сказал. Правильно. Но восторг – это всё же восторг. А вот административное иезуитство – это да-а. Административная стервочка за столом сидит. Это покрепче будет табак. Гораздо. Да. Полный мужчина разводил констатирующе руки. Национал. Казах или киргиз. С лицом – как с борцовым мясистым монголом. И вот вдруг встаёт один – и выдвигает его. Работягу – столяра – в райсовет – депутатом. Разговорчивый национал уже разводил руки перед другими людьми, мгновенно уловив нить их разговора. Так инфаркт чуть не хватил человека! Чуть не умер на месте человек! Вскочил, побледнел, трясется весь,заикается, отказывается, отбивается, как может. Еле отбился. Вот вам. Одному это мёд, этакая сладостная экзекуция от общественности – эти выдвижения. Другому – стыд. Другому нехорошо. Да просто гибельно. А вы говорите: люди любят власть, награды. Правильно – любят. Но не все. Там и тут рядками покачивались в растянутых зеркалах покорные затылки людей. Тами тут высматривали себя меж ними другие люди, сидящие напротив. И тами тут недоумевающе означились в закутках зеркальные эти головоломки: где чья голова? а? Правильно. Согласен. Но когда читаешь его – возникает ощущение, что ты попал в мастерскую скульптора-модерниста. В воздухе перед собой национал очерчивал, оглаживал слова свои ладонями. Как будто преподносил слушающим (теперь уже Философу и Собеседнику) только что рождённых им, националом, розовых младенцев. Бывали? Я бывал. Кругом на столах какие-то лотки, типа обмелевших гробов, в которых лежат укороченные скелеты, смахивающие на противогазы. Горками черепа громоздятся. Большие расчленённые трупы свисают – прямо натуральные, словно их из морга приволокли. А может, сам бородатый творец, который молча дышит тебе в затылок, только что здесь их членил? Большие кресты кругом торчат, как на кладбище. А собственно сама скульптура – это мелкие из глины женщины на пьедестальчиках. Обнажённые. Тонкорукие и тонконогие. Все похожие на кунганы. Сплошь кунганы. И кунганчики, кунганчики, кунганчики— это их как бы дети. Вот такая радость. Ночью – не спишь. Казах был крепко обрусевшим, говорил по-русски абсолютно чисто, образование получил наверняка в столичном институте, а может быть, и не в одном. Понимаете, всё у Кафки слишком в большом количестве. Противоестественно как-то. Как сразу огромный, высокий, на многие ряды хор… и из одних раскрасневшихся пенсионеров. А? Это что же такое? Понимаете? Мера должна быть во всём, мера. Да, правильно. Я с вами согласен. Он жил своей, какой-то особенной, но четко условленной жизнью. Как живут, к примеру, только своей жизнью театральные декорации. Казах очерчивал руками слова. По-прежнему как будто преподносил Философу и Собеседнику рождённых младенцев. Понимаете? Не допуская к себе – никогда! – дневного света. Условность такая. Театральный закон. Казалось, впусти он с улицы свет – и вся декорация сразу станет бессмысленной, мёртвой. Вот такая у него была жизнь, такая же вся его проза. Кропин блуждал по вагону. Очутился на своем месте. Голова опять пылала. Никак не получалось быть равнодушным. Толстая женщина куда-то снова ушла. Кропин повалился на подушку, закрывая глаза. Да подчиненные для него – зеркала. Просто зеркала! Куда он говорит и самодовольно смотрится. Только: Я! Я! Я! Я! Понимаете? О, господи! Челюсть Кропина отпала.Ближе к полудню подъезжали к Челябинску. Чаще пошли мелькать маленькие станции. Толстая женщина уже сняла бигуди. Стала вроде закудрявленного струга. Готового для плаванья. И трико в обтяжку на ней осталось. Кропин думал, что она сходит в Челябинске. Оказалось, – немного ближе: была названа какая-то станция. Около часу ещё до Челябинска от неё. Женщина неожиданно разговорилась. Дорога её почти закончилась, сумочка цела, вот она, в руках, вещи целы, теперь – можно. Женщина улыбалась, даже иногда посмеивалась. Не узнать стало женщину! Муж будет встречать? Кропин нажал на слово «муж». Нет, не муж. Жених. Военный. Замуж выхожу.Ах, вон оно что! Хотелось сразу спросить: в который раз? Но это уже не надо, ни к чему. Как голодные два кобеля, старый и молодой, Кропин и Парень-Без-Бороды осклабились, отвесив челюсти. Как бы улыбались. Забывшись, привязанно смотрели на рельефные мощные ноги женщины, как всегда вытянуто-скрещенные, на её выставленный живот. Куда мечтательно-скромно была поставлена сумочка. Женщина, походило, везла своему жениху все свои сокровища. За окном прямо в поле начала обнаруживать себя воинская часть. Полетели ряды колючей проволоки, перекрещиваясь таким образом, что образовывали словно бы загоны для скота, в одном из которых вокруг очень одинокой железной бочки понуро ходил один часовой. А в другом, возле врытого в землю склада или ангара, – моталось целых пятеро. Все с примкнутыми штыками. Как звездочёт в депрессии, поник забытый всеми вертолёт. Солдаты тащили куда-то бревно, заплетая сапогами. Оказалось, – не туда. Повернули в другую сторону. Солнце словно смеялось вверху: а я вижу вас, окаянных! Стояли две-три машины защитного цвета. Приземистая пушка крепко торчала. Напоминая чёрт знает что! Женщина увидела пушку. Ой, пушка! Ой, подъезжаю! Вскочила, радостно засуетилась. Ой! Парень-Без-Бороды предложил свои услуги. Поднести, к примеру. Или ещё чего, возможно. Что вы! Он у меня такой ревнивый! Пряча смеющееся счастливое лицо, женщина сама подхватила вещи и затолкалась с ними в сторону выхода, забыв даже попрощаться. Ничего, бывает. Вдоль маленькой станции перрона не было. Здоровущий прапорщик бежал, взбивая сапогами пыль. И столкнулись крупные эти жених и невеста. Когда они обнимались, толстые ноги их суетливо теснились. Как люди. Как много людей. Словно сталкивали их. Снизу. И они, безвольно ударяясь грудью, точно теряли сознание. И когда пара пошла, наконец, всё обнимаясь, – с ней как будто тоже заспешила эта беспорядочная толпа толстых людей, взбивая пыль, перекидывая друг дружке их чемоданы. Ну, он сейчас ей даст, как придут! Глаза Парня-Без-Бороды были восторженно-испуганными. Неизвестно только – кто кому? Кропин чуть было не сказал эти слова вслух, но вовремя удержался. Поезд тронулся. Парень сходил в Челябинске. Приближаясь к городу, он не смотрел с нетерпением в окно, как обычно смотрят пассажиры, подъезжая к своему дому. Парень-Без-Бороды сидел на своем месте. Ухватив себя за колени. Маленькие напряжённые глаза его словно висели под крыльями всё того же дельтаплана. Подобравшимися собранными лётчиками. Которые не без ответственности, не без опаски смотрят на летящую уже навстречу землю. Парень встал. Молчком всем подряд пожимал руки. Погладил по голове девочку. Распрямился. Постоял. Точно пустой, подхватил чемодан. Помотал им, разглядывая. Пошёл. Деликатно прокладывал себе чемоданом дорогу. Поезд остановился. Папа, вон дядя Коля уже идет. Со своим чемоданом. Он вернётся ещё к нам? Нет, доча, не вернется. Он домой приехал. Выводили в Челябинске и Странную Женщину с двумя пластмассовыми её горшками. Выводили, как сразу видно было, отец и мать. Пожилые. Страдающими глазами ловили они глаза встречных, оберегая дочь. Несмотря на жару, Женщина шла в демисезонном новом, очень красиво сшитом, модном пальто. С мечтательной улыбкой прижимала она к груди несчастные эти свои горшки синего и красного цвета. Тонкое красивое лицо её было припудрено, прическа походила на жёлтые крылья бабочки, взнесённые ей на голову. Кропин тянулся взглядом вслед, уже дёргал из кармана платок. Вытирал им то ли пот, то ли слёзы. (Как всегда!) Не доспоривс Казахом, побежали по вагону Собеседник и Философ. У Философа трепался незакрывающийся портфель, у Собеседника трепались уши.С шумом, возгласами и стукотней по вагону продвигались уже новые пассажиры. Здесь свободно? Ух ты! Вагон наполовину пустой! В закуток к Кропину ввалилась старуха с большим фанерным чемоданом времен Гражданской войны. Кропин сразу вскочил, начал совать чемодан в пустой ящик под нижней полкой. Чемодан никак не помещался, полка не закрывалась.Пришлось, показав известную ловкость, вскочить ногами на полки и фугануть, правда, чуть не опрокинувшись в проход, чемодан на третью полку.Тяжёлый, чёрт. Порядок! Можете быть спокойны. Вагон тронулся. Мимопоплыл вокзал, меж выступающих каменистых узких стенок которого, как между мрачно ждущих наждаков, обильно проливалось стекло. Точно получив от вокзала команду, старуха сразу начала доставать еду. Из большой сумки. Яйца варёные на столике появились, колбаса вроде бы домашняя, помидоры,хлеб. Ела со вкусом. Во рту елозил однозубый ловкий канкан. А уж чай потом из банки, да с Кропиным, да с разговором, лился у нее рекой. Мы им, как путным, запой устроили. Три дня пили. Свадьба. Всё как положено. Денег потратили много. А они через неделю разлетелись! Характером, оказывается,не сошлись! Это как? Страмотища! Правильно. Согласен. Сейчас – так. А ведь раньше у русских по-другому было. Общительный Казах уже сидел рядом со старухой. Старуха с недоверием смотрела на Общительного Казаха,неизвестно откуда свалившегося. Но, верно, признала за своего, налила и подала ему кружку чая. Казах машинально взял кружку, но чай не пил, а только словно согревал о кружку руки. Ведь как говорили раньше на свадьбе молодым? «Совет да любовь вам!» – Ис поклоном подарки новобрачным подносили. Какие слова! Какие мудрые слова! Два слова, а сколько в них смысла,доброты, радости. Совет… да любовь. Да какой там! Какой там совет! Какая любовь! Эти-то через неделю подарки давай делить. Рвать друг у дружки.Это моё, это мне дарили! Нет, врёшь, мне! Дядя Миняй дарил. Коляй! Миняй! Ермолай! А? А мы им запой, как добрым. Всё как положено. И вот вам!Страм на всю деревню. Тьфу! Прям вспоминать тошно. Старуха охватила большой живот сцепленными пальцами. Будто большую опару, прикрытую ситцем. Отвернула лицо к окну. На высоком косогоре, как сырые голые ноги, стояли сизостволые ильмы. Для успокоения Кропин тут же подлил старухе чаю. Спасибо, вам! Кушайте, кушайте давайте моё! Угощайтесь! Всё домашнее, из деревни. Чего химию-то вам свою жевать? Кропин благодарил, отказывался. У Казаха в руке оказалось полкруга домашней колбасы, с которым он не знал что делать. Деликатно положил на край столика. Отпил только чаю. На места Философа и Собеседника ещё на станции упали два солдата. Полупьяные, без ремней, в разжульканных кителях – сидели теперь, что называется, разом расхристав всю свою воинскую дисциплину и порядок. Ты дембель? Я дембель! Я тоже дембель! Водка забулькала в стакан. В стакане будто забеспокоился утопленник. Но ничего, выпили. И один, и другой. Я дембель! Я тоже дембель! Лезли в газету за закуской уже дубовыми пальцами. Жевали. Бессмысленные глаза их закатывались, ресницы хлопали как какие-то вялые белобрысые хлопунцы. Я дембель! Я тоже дембель! Молоток! Базара нет! Две девахи дальше по проходу – вслушивались. Вертели головами. Походили на двух глухарок. Или тетёрок. Которые в неуверенности ждут, когда начнется драка. Драка петухов. Из-за них. Тетёрок или глухарок. Начнут ли? Или попусту будут трёкать пьяными языками? Одна деваха встала и прошла мимо солдат. Выгнувшись таким образом, что зад ее превратился в седло. Тупые дембели даже бровью не повели. Всё наливали. Козлы. Деваха в беспорядке вернулась на место. Вторая – тоже пронесла себя по проходу вагона. И выгнула себя, как положено. Этакой соблазнительной коряжкой. Типа саксаула. Никакого результата. Козлы! Пойдём покурим, что ли? В прошлом годе ехала. Зимой. Прямо под Новый год. Старуха залила карамельку во рту чаем. Пососала, распустив нижнюю губу верёвочкой. Вокзал битком. Духотища, вонь. Спят вповалку. Кто где местечко захватил – там и упал. А которые, бабы, к примеру – так молнии расхлеб я нят на сапогах – и ходют всю ночь, и ходют. Ровно очумелые мушкетёрки. Тьфу! Смотреть противно! Старуха даже карамельку скинула в руку. Кропин старухе тут же подлил чаю. А поехали когда – страсть Господня! Восьмой вагон, общий – один на весь состав. Остальные вообще не открывают – поезд битком. Как станция – все в восьмой вагон. Целая толпа бежит! Два-три человека спрыгнут, пятьдесят вместо них лезут. Какой-то парень, дай Бог ему, затолкнул меня на вторую полку, на боковушку. Лежу, глаза закрыла, дескать, сразу сплю. Как остановка – опять свалка. И снаружи, и внутри. Глаз приоткрою – одни головы по всему проходу вагона стоят. Выстроились. Будто в армии. В затылок друг дружке. И молчат. А куда сядешь? Некуда. Только стоять так в затылок. А поезд идёт, стучит. Как-то всё-таки рассасывались. Как станция, остановка – новая шеренга голов выстроилась по всему вагону, головами вертит. И опять поехали. Страсть! И так – на каждой станции. В нужник не пробиться. А пробилась – там те же головы. С пола и до потолка. Как на доске почета. И смотрят на тебя – ровно голуби из голубятни. Так верите – пришлось между вагонами! Вагоны ходуном, железки под тобой ходуном, обоссаны все, во льду, снизу холод свищет. И два грузина на тебя вылупились, усы крутят. Страсть Господня! И как станция – опять все к восьмому вагону бегут, опять все в восьмой! Еле доехала. Проводников во всю дорогу не видела! Закрылись, спрятались, не выглядывали! Зря только билет покупала. Вот как ездить под Новый год тридцатого декабря. Вовек не забуду. В войну так не ездили.За окном уже неслось Зауралье. Поля с валяющимися вьюками сена, перелески, снова рыжие поля, только теперь с неубранной ещё пшеницей. Какой-то переломанной Куликовской битвой вдруг начинал мелькать сплошь мёртвый березовый лесок. В воде весь, вымокший, мелованный как мертвец. И это казалось странным – вода кругом, а деревья погибают. Отвесив рты,солдаты соловели в этом мелькании мёртвых берёз. За окном летел палочный Китай. Солдаты не знали, что им в нём делать. Вдруг оба разом привстали. Так привстают люди, почувствовавшие вдруг, что наложили в штаны. Или вспомнив (посреди сна), что они – лунатики. Торопливо, спинами солдаты утолкнулись назад и упали девахам чуть ли не на колени. Это называлось – подсели они. Подклеились. Подвалили. Мы дембели! А мы Деушки! Девахи радостно заржали. Не лапай, не купишь! Базара нет! Сама собой откуда-то появилась бутылка. А вместе с нею придвинулся через проход вагона ещё один гражданин, севший в Челябинске. Лицом похожий на старенького Фанфана-Тюльпана. Запотирал в предвкушении ручки. Общительный Казах, проследив за странным ФанфаноЧитать дальше