Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

Саломея слушает мою историю, я знаю – ей нравится, потому что веки ее иногда приоткрываются, и тогда на черных глазах блестит слезинка. Когда я уселась на металлический стул рядом с ней, врач, женщина примерно того же возраста, что и Саломея (может, потому она и сострадает этой несчастной, дошедшей в болезни до последней точки), сказала мне: «Знаете, она, похоже, уже ничего не осознает, кроме лекарств, которые ей дают для облегчения боли. Но вы поговорите с ней, она услышит, даже если вам покажется, что она спит, знайте – она слышит вас». Я одна прихожу к ней каждый день, может, потому что у меня сейчас нет работы, а экзамены уже кончились. Экзамены я провалила, год наверняка пропал зря, возможно, у меня не будет средств для продолжения учебы, и мне придется вернуться туда, назад, уехать далеко от Сеула, чтобы помочь матери в работе. Господин Пак, Фредерик – он ведь так любит Шопена, говорит, что скоро поедет в Штаты, в большой университет – Рутгерс (почему-то это произносится как «Ратгерс») [55] Ратгерский (Рутгерский) университет – государственный исследовательский университет США, крупнейшее высшее учебное заведение штата Нью-Джерси. . Поехать вместе с ним он мне не предложил, да я и не смогла бы, наверно… Что, тоже стать «сучкой»? Саломея – вне всего этого. Она одна на своем острове, вдали от шума, от бурь, мой голос – единственная нить, удерживающая ее здесь.

Сойка теряла силы. Если раньше она жадно набрасывалась на еду, стоило только Наоми протянуть ей палочки с опарышем, то теперь отворачивалась. Время от времени она издавала свое пронзительное «Пяк! Пяк!», но теперь в ее крике Наоми слышала не радость, а что-то, похожее скорее на раздражение и страх, на вопрос, на который у нее не было ответа. Чтобы как-то развлечь ее, Наоми брала птицу на руки и, прижав к себе, спускалась вниз, в облезлый садик перед домом, где гуляла с ней под деревьями. Наоми думала, что Сойка, возможно, узнает место, где родилась, вспомнит свою маму, родное гнездо. Но как только они выходили на улицу, Сойка начинала дрожать и, закрыв глаза, прижималась к шее девочки. Слишком большим был для нее мир, слишком светлым небо, холодный ветер пронизывал ее пух, а цепляться за ветки, которые подставляла ей Наоми, у нее не было сил, или, возможно, она боялась, что девочка бросит ее на дереве. Делать было нечего, Нуни, помощница ветеринара в клинике, сказала тогда: «Рано или поздно тебе придется принести ее сюда, чтобы мы помогли ей умереть. Она сама попросит тебя об этом, и если ты ее любишь, то должна будешь оказать ей эту услугу». Старая Хана ничего не говорила, только смотрела, как Наоми прижимает к себе птицу, и вздыхала. Любовь – это испытание, думала она, ей самой довелось пережить все это, когда она увезла Наоми из приюта, взяв на себя ношу, которую уже не могла сбросить, раз уж берешься за что-то, надо идти до конца. Теперь Наоми не устраивала Сойку на ночь на ветке, примотанной скотчем к раковине. Она сажала ее себе на грудь (на пеленку, потому что та могла напачкать) и ждала, пока птица не уснет. Затем осторожно пересаживала на насест, боясь каким-то образом навредить ей во сне, и слушала ее дыхание. Раньше ей было невдомек, что такое маленькое существо может так шумно дышать, время от времени вскрикивая, словно увидев страшный сон. Наоми была дорога каждая минута ее сна. Тогда она и сама засыпала неглубоким сном, населенным странными видениями. Ей снились разные создания, которых она перевидала во сне начиная с самого раннего детства, некоторые – симпатичные, другие – злобные, ужасные. Часто ей снились два дракона в небе над Сеулом, они накрывали собой город и реку, а иногда просто медленно шевелились, терлись друг о друга. А еще ей снилось, что она улетает вместе с Сойкой, она видела, как они летят над полями, над лесами и рисовыми плантациями, летят на острова в океане.

Саломее тоже хотелось бы пошевельнуться. Может быть, ей больно от пролежней на спине, а может, судорогой сводит ноги. Я осторожно массирую ее, как меня научили, когда я ухаживала за бабушкой. Разминаю одеревеневшие сухожилия, мускулы, пальцами медленно-медленно гоню вверх кровь и лимфу. Аппарат искусственного дыхания шуршит как прибой на галечном пляже, пронзительно пикает кардиомонитор. Скоро должна подойти медсестра, бледная, с длинными черными волосами, скрученными в узел под белой шапочкой; она вставит шприц в трубку, прикрепленную к вене на правой руке Саломеи, впрыснет мутную жидкость, снимающую боль. «Теперь она уснет до утра». Сестра закроет планки вертикальных жалюзи, комната погрузится в полумрак, но в коридорах по-прежнему будут гореть неоновые лампы. Я встану и бесшумно пойду к двери палаты.