Владимир Логинов - Ад криминала - Рассказы и очерки

Прибывшие несколько минут спустя врачи "скорой помощи" Комиссии с дежурным по КПЧ Михаилом Толстым пришли в ужас: на кровати лежал изъеденный труп неизвестного, а на раскладушке — безглазый Иван, бормочущий всего лишь одно слово "рыбка".

…Его поместили в стационар неизлечимых душевнобольных, главным врачом которого был психиатр Дружинников. Санитары тут же окрестили его Рыбкой. Диагнозов наставили много. Исходным определили "де-лириум тременс" — белая горячка.

Раз в неделю, в воскресенье, приезжал в больницу зеленоглазый друг и кормил его ложечкой из банок, тут же открываемых, ибо стоило посетителю уйти, как у Рыбки все немедленно отнимали. Санитары за всем уследить не могли. В этом отделении было много уголовников, симулирующих сумасшествие.

С той поры прошло почти десять лет, но в "архиве" (так называли этот стационар профессора Дружинникова) почти ничего не изменилось. Только Рыбка сильно поседел и ссутулился.

Апостол пил не просыхая вторую неделю. Ноги стали ватными, пальцы рук одервенели, левая сторона тела онемела. Сил хватало лишь на то, чтобы сползти с ложа и ползком добраться до ванной, а потом с неимоверными усилиями вернуться на место. Когда начиналась ломка, он набирал номер телефона соседа-философа, и тот приносил ему очередную бутылку, платя за нее баснословные деньги, ибо это было время, когда было легче застрелиться, чем отыскать в магазине спиртное. Спасали спекулянты, но одновременно и грабили. Однако другого выхода не было — запой есть запой.

Спать он не мог уже пятые сутки, и поэтому мозг не отдыхал совершенно. Воображение его блуждало между вторым веком, когда он писал свои знаменитые "Деяния" и "Книгу Фомы Атлета", и концом двадцатого, в котором он теперь жил в России и успел создать за свои сорок лет несколько повестей и полсотни рассказов. Эти две земные жизни разделял промежуток в одна тысяча семьсот лет — время беспамятного блаженства в райской обители Отца, которого он там так и не увидел, потому что Создатель пребывал в разных точках Вселенной, что-то переделывая, низвергая, создавая… Изредка появлялся Сын, и Апостол говорил с ним подолгу, а в последний раз Иисус, грустно глядя ему в глаза, завершил разговор неожиданными словами:

— В эту командировку, Фома, ты уже не будешь евреем. И вместо Иудеи и Индии, куда мы тебя насильно посылали, местом твоего постоянного и безвыездного проживания будет Россия. А сам ты станешь русским.

— Почему же так, Спаситель? — удивился Иуда Фома. — Неужели я так плохо поработал в Индии, что ты мне уготовил ссылку к неисправимым язычникам?

— В Индии ты работал замечательно, за то и заслужил столь долгий отдых. Но ты более талантлив и бесстрашен из всех учеников моих и поэтому должен отправиться на самый тяжелый и трагический участок Земли, который, по словам Отца, и есть последняя надежда спасения этого удивительного голубого шарика, с такими муками созданного им. А потом, ты знаешь, что русские — самые религиозные люди Земли, ибо они есть величайшие безбожники. В своей работе ты должен исходить именно из этой установки.

— Я знаю, Учитель, сподвижничество этого народа. Но он способен вмиг разрушить то, что создавал веками, он гениален и безрассуден одновременно. Это народ, экспериментирующий над собой, самоуничтожающийся.

— И самовоскрешающийся, — улыбнулся Иисус. — Собирайся, сын мой, в дорогу…

После этого разговора минуло сорок лет, но Апостол помнил каждое слово. И хотя они еще не раз встречались со Спасителем, являвшимся в его келью по ночам, именно тот последний разговор в райской обители казался Фоме более открытым и доверительным. Может, потому, что тогда в нем еще оставался еврей? Теперь, когда Апостол родился и вырос русским, его отношение к Христу сильно изменилось, хотя он по-прежнему считал его своим Учителем. В иудейской жизни он ослеплял его, отключал волю и разум, вел за собой как послушного ягненка на поводке. Приказал бросить семью — любимую жену и детей, которые, как узнал он позже, умерли от голода. Отправил в Индию почти на смерть, и вообще распоряжался им как рабом, а не как любимым учеником. Иуда Фома не раз повторял слова умирающего на кресте Иисуса, сказанные Им Его Отцу: "Боже, Боже мой, векую мя оставил еси?" Но теперь Фома обращал их к самому Сыну, а тот молчал, как когда-то молчал Его Отец, отдав на растерзание сына. Эта иудейская жестокость теперь была чужда Апостолу. Он, конечно, понимал, что, став русским, не может относиться к этому иначе. Но он понимал и то, что кем бы он теперь ни стал, уже никогда не изменит своего отношения к такой жертвенности, ибо она представлялась ему антижизненной и антигуманной. Идея, утвержденная на крови собственного ребенка, не может быть здоровой и чистой… А потом Его: "я свет миру, кто последует за мной…" Какой чудовищный волюнтаризм! И это даже не болезнь, не мания, это нечто дьявольское, поразительно сочетавшее в себе голубиные слова о любви к ближнему… А если ближний друг за ним не последует? Мало ли по каким причинам… Значит, он уже не человек и его надо уничтожить?..