Али Смит - Весна [litres]

Терп удалил оригинальный имейл Ричарда внизу этого письма и отослал копии своего ответа телекомпании, спонсорам и всем в офисе.

Инста-гроб.

Спасибо тебе тебе, Дик

не хотел бы сам так попробовать

Блядский прощелыга.

Ричард вдыхает.

Больно.

Выдыхает.

Больно.

Лошадиное копыто с забитым в него деревянным колышком – крупным планом.

Развернутое письмо со словом на другом языке, которое сияет так ярко, что свет от него озаряет темную комнату.

Мальчик, управляющий лифтом в гранд-отеле. И снова умирающая женщина. Что он может сегодня ей дать? Его лоб морщится: на нем зримо проступают рытвины.

С головой, переполненной напрасными образами, Ричард закрывает крышку ноутбука.

11:59

Вокзальный робот сообщает о прибытии поезда. Он говорит, что Шотландские железные дороги извиняются перед ним за отставание от расписания и любые причиненные неудобства.

Ричард тоже просит прощения. Ему хочется извиниться. Он знает, что ведет себя так же шаблонно, как персонаж терповской драмы. Но что он может сказать? Простите, простите, простите. Простите.

Он также знает, что его записывают и будут записывать камеры видеонаблюдения по обе стороны вокзала. Он знает, что это такие камеры, которые ничего не знают, ничего не показывают глубже поверхности. Он знает, что это такой дурацкий новый способ всезнайства.

Он почти уверен, что может двигаться быстрее тех людей, которые, возможно, следят, а возможно, и нет, за изображением на камерах видеонаблюдения, в какой бы части вокзала ни находились эти люди. Как будто его изображение на камерах уже где-то позади, хотя его даже еще не засняли. Оно принадлежит потомкам, а не здесь и сейчас.

Он также знает (и извиняется за это), что оставляет после себя дерьмо, которое придется разгребать кому-то другому.

Он не знает, что еще делать.

Простите.

Он – десятилетний мальчик с широко расставленными руками, но он не играется в самолеты, как другие послевоенные мальчишки, нет, его руки – не крылья, и речь не о полете. Они стали длинным гибким шестом для мальчика на канате высотой под облака (так высоко, что от облаков иногда намокает челка).

Он балансирует в воздухе на проволоке – тонкой, как леска на отцовских катушках. Хотя война закончилась больше десяти лет назад и, по меркам его сына, с тех прошла целая жизнь, отец просыпается с криком посреди ночи, затем встает и бьется о дверцы большого шкафа, стоящего в комнате родителей.

Ну а сам он неожиданно достиг почти невозможного для десятилетнего мальчика равновесия и высоты, вопреки прогнозам.

Теперь Ричарду за тридцать, он в постели с женщиной, которая станет его женой. Когда это было? Больше тридцати лет назад. Его будущая жена плачет в его объятьях, потому что прошла весна – ее любимое время года.

Нельзя же плакать, что наступило лето, – говорит он. – Я еще мог бы понять, если б ты плакала о зиме. Но лето?

Я могу плакать о чем захочу, – говорит она.

Он удивлен. Неужели люди могут просто так плакать о чем захотят? Жаль, что к нему это не относится. Он никогда не может ни о чем плакать.

Его будущая жена, вытирая лицо о волосы у него на груди (вообще-то это очень эротично, и в первые дни их совместной жизни секс довольно часто доводил ее до слез), говорит ему, что после смерти будет возвращаться каждый год цветами на дереве.

И если ты умрешь раньше меня, – говорит он, – я буду все время, пока проживу без тебя, пользоваться разницей во времени по всему свету, чтобы провести столько времени, сколько можно на нашей планете, в весеннюю пору – в поисках тебя.

После этих слов она снова заливается слезами. У него очень романтичное настроение.

Пять лет спустя после того весеннего обещания он пройдет по их дому к разбитой стеклянной филенке в задней двери, через несколько дней после того, как в нее что-то бросили (чайник? кота?), поскольку вся дверь превратилась теперь в замерзший пазл и стала одним из источников освещения для всего первого этажа, и он продаст этот дом много лет спустя, так его и не отремонтировав: дом словно застрянет почти на целое десятилетие в зимнем освещении, каким бы ни было время года.

Теперь? Он человек на вокзале, ждущий своего последнего поезда.

Времена года бессмысленны.

Нет, еще хуже. Пэдди стала прахом, а время идет дальше. Осень, потом зима. Потом весна, и так далее.

Он опускает глаза на рельсы, на их аккуратный узор. Смотрит на землю вокруг них, камни и траву вокруг аккуратности.