Элизабет Страут - И снова Оливия

Кайли знала, поскольку миссис Рингроуз часто об этом упоминала, что один из предков миссис Рингроуз приплыл из Англии на «Мэйфлауэре» много лет назад.

Кайли закрыла глаза на секунду, две, а затем выдала третье предложение:

— Мой отец говорил, что англичане считали ирландцев строптивыми.

Миссис Рингроуз возвела глаза к потолку и захлопнула словарь.

— Хорошо, фраза довольно удачная. Отныне слово в твоем распоряжении, Кайли.

Сидя в классе на втором этаже, пока полуденное солнце ломилось в окно, Кайли чувствовала пустоту в желудке, но не от голода, и хотя она сама не понимала почему, но это ощущение было как-то связано с миссис Рингроуз, которую звали Дорис.

Дорис Рингроуз, а ее мужа звали Фил. Детей у них не было.

— Подойди ко мне после урока, — сказала миссис Рингроуз ей, Кайли, одной из лучших своих учениц.

Неделей ранее Кайли, вернувшись домой после уборки в доме Берты Бэбкок — она убирала там каждую среду после школы, — услыхала голоса на кухне: ее старшая сестра Бренда беседовала с матерью. Кайли подошла к двери их квартиры на полутемной площадке, крутая лестница, по которой она поднялась, освещалась одной-единственной лампочкой, а рюкзак с учебниками едва не сваливался у нее со спины, и тут она услышала, как Бренда сказала:

— Но, мама, он хочет меня постоянно, и мне это уже слегка опротивело.

На что ее мать ответила:

— Бренда, он — твой муж, ты обязана это делать.

Кайли замялась у двери, но мать с сестрой замолчали, и когда девочка вошла, Бренда поднялась ей навстречу:

— Привет, лапа. Где ты так припозднилась?

Бренда была намного старше Кайли, и раньше она была красивой женщиной с темно-рыжими волосами и гладкой кожей, но в последнее время коричневые тени залегли под глазами, и вдобавок она потолстела.

— Убиралась у Берты Бэбкок. — Кайли сбросила рюкзак. — Терпеть не могу. — Сняв куртку, Кайли пояснила: — Ее терпеть не могу.

— Не переживай, — сказала мать, закуривая сигарету, — она тебя тоже на дух не выносит. Ты ирландка, а значит, для нее ты — прислуга и больше никто. — Бросив спичку в чайное блюдце, мать повернулась к Бренде: — Она конгрегационалистка, эта Берта Бэбкок. — И со значением кивнула.

Бренда натянула свой синий кардиган, на животе он не сходился.

— И все же хорошо, что ты этим занимаешься, — подмигнула она младшей сестре.

— Миссис Рингроуз тоже хочет нанять меня убираться у нее, — сообщила Кайли. — Ей миссис Бэбкок меня рекомендовала.

— Что ж, прекрасно, — сказала мать безразличным тоном, а возможно, ей и вправду было все равно.

— Еще одна конгрегационалистка? — шутливо спросила Бренда.

— По-моему, да, — ответила Кайли.

Кайли отправилась в свою комнату; старая деревянная дверь не закрывалась до конца, и Кайли, слушая, как разговаривают мать с сестрой — теперь приглушенными голосами, — догадалась, что речь идет о сексе. Сестра больше не хотела секса с Эдом, и Кайли могла ее понять. Он был нормальный парень, ее зять, но маленького роста и с плохими зубами, и у Кайли возникало странное ощущение в животе при мысли, что он постоянно этого хочет. Кайли села на кровать и подумала, что никогда — и ни за что на свете — не выйдет за парня вроде Эда.

И она никогда не состарится, как Берта Бэбкок. У этой вдовы пол на кухне был выложен черной и белой плиткой, и каждую неделю хозяйка заставляла Кайли чистить между плитками зубной щеткой, Кайли этого просто не выносила. Ей казалось, что дом Бэбкок провонял одиночеством, от которого нет спасения.

На пороге появилась Бренда. Комната Кайли была маленькой и освещалась лампочкой, висевшей под потолком, свет падал в основном на розовое бугристое одеяло на кровати.

— Мне пора, — сказала Бренда, надевая пальто, — дети ждут ужина. (Бренда жила за два города от них.) Мама говорит, ты по-прежнему не играешь на пианино, — продолжила Бренда и спросила заговорщицким шепотом: — Не продать ли его, лапа?

Кайли встала, чтобы обнять сестру на прощанье.

— Нет, пожалуйста, не допусти, чтобы она его продала… Я буду играть, обещаю.

На пианино играл отец, но когда она сама научилась играть, он заявил, что предпочитает слушать музыку в ее исполнении. «Я люблю тебя, и я люблю пианино, и от такого сочетания я чувствую себя на седьмом небе», — говорил отец, стоя в дверях их прежней гостиной.

Вечером Кайли села за пианино, старое, черное. Играла она плохо, потому что давно не касалась клавиш, и даже сонаты Моцарта, те, что попроще, не давались ей с той же легкостью, как раньше. Кайли опустила крышку на клавиатуру.