Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Я патрулировал в лесах по двенадцать часов – днем или ночью или между ними, например начиная в ноль часов тридцать минут и возвращаясь в пятнадцать тридцать, вооруженный автоматом с шестью запасными магазинами, двумя гранатами, сигнальным пистолетом и штык-ножом. В зависимости от времени года я запасался бутылкой-другой воды, шоколадом и хлебом. Труднее всего было патрулировать в снегу, порой совсем невозможно, но снег выпадал редко и быстро таял. И поскольку враг знал о снеге меньше нашего, сугробы затрудняли его движение лучше, чем если бы у нас было две армии вместо одной.

Поначалу ничего не происходило. Но однажды днем я обходил дозором горный склон. Это было так давно – пятьдесят шесть лет назад, – что, хотя я помню мельчайшие подробности, я не помню, какое время года было тогда. Это могла быть и поздняя осень, и зима, и ранняя весна, потому что на мне был свитер. Я уверен в этом, у меня хорошая зрительная память. Форма у нас была коричневая, как почти всё в той стране, и это была лучшая маскировка, но в горах командир сделал одно доброе дело – добыл нам зеленое обмундирование. Я мог неподвижно стоять в зарослях, и никто меня не видел из-за густых ветвей.

Несмотря на то что до сих пор я не поймал ни одного лазутчика, ухо я всегда держал востро, особенно когда передвигался: в движении ты особенно уязвим. Когда сидишь в засаде, у тебя существенное преимущество перед тем, кого ты караулишь. А когда ты двигаешься, каждый звук объявляет о твоем присутствии. Я двигался осторожно, короткими перебежками. Стоял чудесный день, небо голубело, дул легкий ветерок. Почва была довольно сухой. Вооружен я был как обычно: автомат в руках стоял на предохранителе (а вдруг споткнусь и упаду). Наверное, в тот день я был не в духе, по всей видимости из-за стычки с кем-то из сослуживцев или офицеров. Мало ли тогда было обид и разочарований.

Я делал несколько шагов, потом останавливался и прислушивался. Метр-другой, затем несколько минут неподвижности и тишины. Во время одной из таких пауз мне показалось, что я слышу разговор шепотом. Пока я снимал автомат с предохранителя, пульс мой ускорился, и на мгновение я оглох от тока собственной крови в артериях. Но я заставил себя успокоиться и стал продвигаться вперед короткими шажками. Прямо передо мной сквозь гущу сучьев я увидел очертания двоих, их одежда сияла в лучах солнца. Глупость какая. В лесу надо избегать пятен света. Они говорили шепотом.

Я оглядел все вокруг. Мне не очень-то хотелось, чтобы меня пристрелили или прирезали, пока мое внимание сосредоточено на этих двоих. Вскоре я убедился, что, кроме этой пары ведущих беседу, вокруг ни души. Не знаю, как долго это продолжалось, но я крался в их сторону очень медленно и бесшумно, пока не оказался по другую сторону толстого дерева, под которым они стояли. Один из них был старый араб с пистолетом в кобуре на широком поясе с портупеей. С ним рядом стояла девушка лет двадцати, француженка, во всяком случае европейской внешности – голубоглазая блондинка. На ней была черно-белая клетчатая куфия, обернутая вокруг шеи, как теперь молодежь сплошь и рядом носит в Париже. Ее образ никогда не сотрется у меня из памяти. Мне было восемнадцать. Как только я увидел ее, я не просто возжелал ее, я по-настоящему влюбился и потерял всякий страх и всякую осторожность. На какие безумства способны люди в этом возрасте? Не знаю, потому что я, наверно, и сейчас снова смог бы.

– Влюбиться?

– Да, причем даже в ту, что хочет меня убить. Араб делал наброски на карте, а девушка чертила план расположения нашей базы. Они отмечали оборонительные укрепления, комментировали, советовались, корректировали. Это была зона военных действий, закрытая зона. Я знал, что они враги, но не воспринимал ее в этой роли. Я по-прежнему чувствовал к ней симпатию.

Они были так увлечены своим делом, что не видели меня, пока я не оказался прямо перед ними. Я ничего особенного не делал. Просто подошел туда, где они стояли. Когда они увидели всего в двух метрах французского солдата, автомат, направленный прямо на них, ужас и страх в их глазах истекли кровью печали и отчаяния. Но старик-араб был опытнее, и его отчаяние испарилось, как только он заметил, как я смотрю на девушку. В тот же миг, когда я велел им, по-арабски и по-французски, поднять руки, он распрямился, притянул девушку к себе и загородился ею. Хотя она была все еще потрясена и напугана, девушка крепко сжимала блокнот и карандаш. Все случилось мгновенно. Он выхватил пистолет и медленно поднял, направив примерно в мою сторону. Я же старался прицелиться в него, но девушка загораживала большую часть его туловища. Они начали отступать, наугад, рискуя споткнуться.