Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Мне нужен справочник, – обратился Жюль к продавщице – потрясающе хорошенькой тоненькой темноволосой девушке в очках. – Пособие, в котором описаны все заболевания и недомогания, не только внутренние болезни или, там, онкологические и тому подобное, а нечто комплексное. Чтобы так или иначе охватывался весь спектр, не для профанов.

– Тогда вам нужно вот это, – ответила девушка. – «Справочник Мерк», пятое французское издание, более тысячи страниц. Как раз то, что вы хотите.

– А цена?

– Девяносто девять евро.

– Выглядит, как попытка откупиться от всех болезней на свете, – заметил Жюль.

Не в силах противиться желанию немедленно заглянуть в книгу, он дошел до конца аллеи и присел на ступеньках у подножия памятника Вюльпиану – великому французскому физиологу девятнадцатого века, – как две капли похожего на статую Роберта Э. Ли [60] Имеется в виду статуя генерала Роберта Э. Ли из коллекции Национального скульптурного зала в здании Капитолия США в Вашингтоне. . Жюль, который слыхом не слыхивал о Вюльпиане, чувствовал себя кошмарным невеждой.

Дома тишина и покой угнетали. Он хотел писать симфонию, спать с Элоди, быть рядом с Жаклин. Он так сильно хотел жить и настолько же сильно хотел умереть, но противоречие разрешится само собой, потому что нельзя преуспеть и в том и в другом.

Симфония – насыщенная, плещущая через край фантазия на тему баховской арии Sei Lob und Preis mit Ehren, – должна быть написана как дань уважения и перед лицом варварства, которое ни в первый, ни в последний раз не погубило Запад. Она должна быть написана, и не нужно ни имени, ни разрешения, ни заказа, чтобы допеть песню, которая начала звучать в Реймсе во время освобождения. Жюлю понадобилась вся его жизнь, событие за событием, испытание за испытанием, экзамен за экзаменом, провал за провалом, чтобы наконец понять, что ему предназначено сделать это с того самого мига, как отец сыграл последнюю ноту в своей жизни, и что если он сделает это, то каким-то образом, без объяснений, без причины, восполнит нехватку справедливости и любви в своей жизни и сможет наконец уйти.

Он не мог себе позволить отказаться от симфонии ради насущных денег для Катрин и Люка, но и потерять эти насущные деньги во имя ее написания тоже не имел права. Какое счастье было бы сочинить произведение не для публики, а просто для Элоди, для нее одной. Жюль немного сомневался в своей способности придумать что-то достойное и достаточно важное, чтобы вынести такую ношу, как посвящение юной женщине, у которой вся жизнь впереди. И, держа в уме Дэмиена Нерваля, если, конечно, это его настоящее имя, Жюль должен быть физически неуловим, чтобы его невозможно было выследить.

На самой нижней полке в книжном шкафу расположилась аккуратная полуметровая стопка бумаг: странное сочетание бланков, ватмана и нотных листов. Они накапливались здесь с тех пор, как Лакуры переехали в Сен-Жермен-ан-Ле. Нотная бумага в желтоватой, местами надорванной целлофановой обертке находилась в самом низу бумажной горы, эти двести нотных листов он купил еще в шестидесятых. Жюль вытащил пачку. Бумага чуть пожелтела, но не обветшала. Он положил ее на письменный стол и выдвинул его широкий и неглубокий центральный ящик. Несколько бутылочек чернил стояли здесь давным-давно, с тех самых пор, как он перестал писать чернильными ручками. Он вынул флакончик темно-синих, датированных 1946 годом, чтобы взглянуть, не высохли ли они. Не высохли. Семь десятков лет прошло, а чернила даже не загустели.

Он открыл кожаный футлярчик, служивший саркофагом набора перьевых ручек «Монблан», выудил оттуда свою самую любимую, довоенную, времен до его рождения, и оказалось, что перо у нее инкрустировано узором из древних засохших чернил того же цвета, что и выжившие в массивной «монблановской» чернильнице. Он десять минут промывал ручку под краном, набирая и выпуская горячую воду из резервуара, затем обтер перо бумажным полотенцем. Теперь у Жюля были все средства, чтобы найти убежище, окунувшись в прошлое на много лет назад, чтобы исполнить предназначение, которое он чувствовал еще в молодости, но так и не мог сформулировать. Бумага, чернила и перо замерли в ожидании. Им было невдомек, что произошло за все эти долгие годы.

Некто, всегда обедавший в одиночестве в ресторане, предпочитавший кролика в пиве, носивший черные костюмы из лоснящегося шелка, был длинен и колюч, как забор из сетки-рабицы, он взбегал по ступенькам с агрессивным напором, подпрыгивая на негнущихся ногах, – так цирковые карлики неуклюже вспрыгивают к рампе, – так вот, этот некто совершенно не случайно носил имя Дэмиен Нерваль. Неизвестно, то ли человек стал таким под воздействием своего имени, то ли нарочно сменил его, потому что Дэмиен Нерваль больше соответствует его личности, чем какой-нибудь Мутон де Баран. Но по той или иной причине он был тем, кем был: враждебным, ненавидящим, устрашающим извергом, при этом излюбленным приемом он избрал холуйское подобострастие, усыплявшее бдительность добычи. Он существовал за счет того, что большинство людей стараются избегать конфронтации, и он всегда предоставлял им такую возможность – узенькую щель, проскочить в которую они могли, лишь оставив ему именно то, за чем он явился. Но ему еще не приходилось сталкиваться с человеком, настолько обреченным и преданным, каким был Жюль Лакур.