Тимур Валитов - Последний раунд

Нет, нет никакой мухи: муха здесь — жужжит в бокалах, опрокинутых над стойкой, летит на сложенный в барном стуле пиджак — и дальше на колено; мужчина смотрит в нее недолго; смахнув ее, смотрит в меня — безо всякого интереса. Монастырь еле виден, по стеклу вьются капли: моросит — или доносит ветром брызги от моря. Наутро: крохотная столовая — пол хрустит под ногами, изъеденный шашелем; пахнет ячменем и птичьим пометом, в хлебе — семечки и крошки чабреца. Гляжу на лодки, на бледные водоросли вдоль прибоя; кофе остыл, скала вдалеке лежит, словно женщина, вся распахнувшись солнцу. Жарко — и все кажется невыносимым: возьмешься за апельсин, надеясь ощутить прохладную кожуру, — апельсин точно горит, давит изнутри на пальцы. Мелькнет на другом краю завтрака желтая панамка — неужели сошлось, чтобы оба мы здесь, на одном берегу, в одной столовой, бог знает как стоявшей против ветра и приливов. Моя рука — ей на плечо; плечо слишком тонкое — все равно что нет плеча. Она мне рада: берет в карман яблоко, идет за мной к воде — ступни, бледные, сливаются с песком, босоножки бьются о колено: раз, еще раз, еще. Пляж кончается невысоким обрывом: прыгаю я, следом — она. Я уже знаю о ее жизни: откуда, с кем, надолго ли — главным образом о жизни в ближайшие четыре дня. Песок сменяет крупная галька, а затем — густые волны тростника вперемежку с розовыми цветами. Она садится — пятками в воду, крутит в пальцах палочку тростника, снимает с нее тонкими полосками кожу; я ловлю губами сладкую каплю с ее запястья — хватит о ее жизни — мне нужна она. Вокруг одни бабочки да птицы; я касаюсь сквозь платье ее живота — она вспархивает, смеясь, — и уже зовет меня издалека; я смотрю на палочку тростника, совсем голую, брошенную на землю, — я еще раз представляю ее полупрозрачные руки вокруг этой палочки; я хочу ее, хоть и нет в ней того, чего хочется во всякой женщине, — нет в ней ничего, если начистоту. Уже совсем жарко, и панамка на полпути к гостинице; в руках постоянно что-то движется, шевелится — вот, например, черная семенная коробочка, которая с минуту не поддается ей — и вдруг короткий сухой треск, и воздух между нами будто заштрихован черным, и приблизиться еще труднее. Иду за ней сквозь столовую, затем по лестнице — на два шага позади, неспособный никак одолеть эти два шага, уже почти не веря в нашу близость. Вижу на секунду ее комнату — тот же табурет у двери, та же лампа в камышовом абажуре, те же отстающие от стен обои, а по обоям — узор из бальзаминов, выцветший, местами сморщенный. Прежде чем уйти — последняя попытка: чувствую рукой холодную ее руку, но через мгновение пальцы перебирают пустоту. Завтрак, чужая жизнь, все напрасные намеки и намерения — все нужно переварить, со всем нужно сжиться: она устала, но за обедом непременно вместе, зайти за ней полпервого — и тут же зевает, но потом долго смотрит с балкона, как я иду через оплетенный лозою дворик, как поднимаюсь на крыльцо и наконец исчезаю. Я снова нахожу: табурет, абажур, обои — и все это безвкусие, кажется, навечно соединилось в памяти с ней, с ее полупрозрачностью, с ее случайным, едва ли оправданным существованием, с копошением ее рук, с желчно-желтого цвета панамкой.

И все же теперь она, кажется, приобрела значение — сделалась необходимостью, без которой встреча с Анной была бы невозможной. Анна, которой еще не было, которая еще будет, — сигарета в пальцах — розоватый отсвет по лицу — ветер в цветастой юбке — эта Анна сообщает новое значение всякой мелочи, всякому слову и неловкому касанию, подчиняет себе все, что было до нее, зная наперед: стоит ей явиться — и не будет ничего, кроме запаха шалфея, смешавшегося с запахом ее тела, кроме бежевой с перламутром кожи ее ладоней, кроме тревожной горечи табака. Отчего вообще иные воспоминания имеют запах или вкус? Я не знаю: я оставляю ручку, разминаю пальцы — следом придвигаю пепельницу и достаю из пачки сигарету, вкус которой так близок вкусу тех вечеров — настоящий самсун, разъедающий горло, возвращающий мне душную темноту, чуть прореженную ветром с моря. Стоит услышать этот аромат, так не похожий на сладкие смеси, что любят здесь, в Неаполе, — и тотчас память разбегается прибоем по песку, застывая лужами по размоинам. Берег глотает воду, песок сереет — но снова ползет всклокоченной лентой пена, и снова серебрятся лужи. В вязкой кислоте дыма, пропитавшей пальцы, оживает мгла, что задушила походный фонарь и затопила комнату с ее табуретами и тахтами, и кажется, ложечка вот-вот закружится в остатках кофе, подхваченная волной, и ляжет бледным узором соль по столешнице, и рука вспорхнет с колена на грудь, и раскрашенная розовым даль, и птица