Тимур Валитов - Последний раунд

Хватит.

Все это — не я: сигареты, птицы. Все не мое: откуда так точно, так подробно, как не было никогда? Обращаюсь к окну — на минуту-другую: вечер — ближе, прохожие — гуще; монастырь окрашивается в русый. Возвращаюсь к тетради: перечитав, хочу вырвать страницу; перечитав еще раз — оставляю. Кажется, записывая эти плечи, этот полумрак, я определенно их видел — а может, более чем видел. А может, я не только вспомнил — я даже ощутил ту Анну, какой она была в нашу первую встречу, там, на острове. Или же попросту обманываюсь, помещая в одном воспоминании полумрак и ее плечи, напрасно убеждаю себя, что Анна что-либо значила тогда и значит по-прежнему. За стеклом останавливается мужчина; на нем пиджак — светло-серый, кажущийся приятным на ощупь. Чем дольше смотрю на этот пиджак — он отливает рыжим, если проезжает, проводя по нему светом, машина, — тем сильнее хочу встать из-за стола, подойти к окну, привлечь внимание. Он войдет, я закажу нам выпить — и не станет нужды в тетрадях; я все скажу ему от самого начала: от детства, от университета — до первой встречи с Анной; и дальше: про Неаполь, про малыша — не стану только про отца, чтобы не расстроить и самому не расстроиться. Уже опираюсь о стол, чтобы подняться, но вдруг перехожу от серого воротника к лицу — тоже серому, даже с болезненной синевой: вижу, как беззвучно шевелятся губы, как глаза скользят по одним и тем же буквам — справа налево, справа налево, без остановки. Оказалось что-то отталкивающее в этом человеке — особенно если сравнивать с пиджаком, который он снимает и комкает, прежде чем войти в кафе. Я прячусь в тетрадь и пишу вот эту самую строчку, пока он садится у бара за моей спиной, начинает разговор. Похоже, ему нет до меня дела; не нужно думать о нем — снова в окно. Передний план — буквы на стекле; задний — стена; промежуток между ними заполнен движением сарафанов и пиджаков. Смотрю, как люди проходят сквозь друг друга: все в них неясно и будто бессмысленно; снова ищу буквы на стекле. Оттого, что стекло на месте, спокойнее.

Уже прошло больше часа; я нисколько не продвинулся в своей истории. Возьмись я за рассказ вчера — наверняка сумел бы записать те четыре дня: коротко, без ненужных деталей. И вроде закат за окном и это кафе — все подсказывает, напоминает: фисташки в вазочке, шум вентилятора, похожий на губы огрызок яблока. Но сегодня — спустя столько времени — стоило лишь подумать — нет же: сначала о первой нашей встрече. Что, если начать с переправы: белые носы теплоходов, между ними вкось паруса; в Бриндизи едут, чтобы сесть на корабль: остаться в Бриндизи по доброй воле — немыслимо. Потом: отлитый из голубоватого бетона причал и пожелтевший плакат у киоска; на плакате — пролив, перечеркнутый пунктиром парома. Кажется, плыть — от силы полчаса: полумесяц острова нарисован близко — в проливе не уместишь ладонь; уже дали третий гудок, и проходит час, полтора — а кругом все та же вода: медленная, вязкая. От воды поднимается туман: паром точно замер в сером мареве, лишь иногда слышно птиц или волну — волна бьется лениво о борт. Паром шумит, выдыхает хлопьями дыма; вижу, как над палубой скользит желтой птичкой панамка, ловлю ее, расправляю. Тут же навстречу мне рука, затем — светлым пятнышком шея между густых волос. Глаза — то на меня, то в панамку: протягиваю, беру в ответ ее имя. Туман чуть жиже, и вот мы смотрим вдвоем, как шевелится пролив, как что-то чернеет вдалеке — суша? встречный ли паром? Остров появляется неожиданно и разом — восстающий над морем ржаво-красный утес, всюду зелень, едва тронутая сумерком. Слева — албанский берег: паром заходит в тесный промежуток между скал; над головою — розовый край неба, заштрихованное розовым облако; чувствую рукой холодную ее руку — подношу к губам, чтобы согреть. Паром медленно поворачивает: впереди, разрезаемый чайками на отрывки, расползается город — все крыши да крыши, и по краям две горы, увенчанные крепостями, и колокольня с тревожным красным верхом, и слепо сияет крест. Закат догорает: паром вплывает в еще безлунную ночь, причаливает к белесому берегу. Сходим — и тотчас теряем друг друга; забираюсь на опрокинутую лодку, смотрю поверх голов, различаю желтую панамку — на другом конце пристани. Пытаюсь просочиться сквозь чемоданы, дорожные сумки, сквозь тела под пиджаками и сарафанами; желтое дрожит, размывается, тает. Паром отталкивается от причала, пускает по небу протяжный стон; вокруг одно движение — съедает ее панамку, уносит меня прочь от воды. Потом автобус, и уже ладонь — смуглая, сонная — показывает дальше по коридору. Третья дверь слева: сквозь бледно-розовую краску проступает древесный узор; ручка черная и прохладная, словно не из жаркого отсюда. Я захожу — и долго стою в прихожей, не закрывая двери: ручка холодит пальцы — представляю, будто ее ладонь в моей. Чувствую, как тяжелеет в паху, как жмется о джинсовую ткань: ставлю чемодан на табурет, делаю шаг сквозь прихожую — дверь позади захлопывается, выставляя ручку в коридор, — загорается лампа под потолком, падаю на тахту — не могу управиться с ремнем, но вот пряжка поддается — плевком на ладонь, теперь раз, еще, третий — кончаюсь быстро, на секунду желтый проблеск в темной глубине окна, в ладони тепло. Найти что-нибудь выпить — скажем, виски сауэр; в холодильнике одно пиво, пахнущее мылом. Душно, открываю балконную дверь, слышу: дважды чмокает птица, следом жужжание у уха — муха садится в пятно на тахте —