Тимур Валитов - Последний раунд

Господи, нет. Больше не могу: хватит. Прежде — рука: и тогда, и потом; сколько можно? Кто поверит, будто Анна сошла на Неаполь, явилась завершить мой разлад с проживаемой жизнью? Кто поверит, будто Анна вообще существовала, если вся она — запах, отдельные приметы, движения? Кто доверится словам, если они — лишь то, что они есть, если с какого-то момента за тетрадным листом — пустота, отсутствие реального, отрицание реального? Ведь она была — пусть не вчера, пусть вчера я все выдумал, пусть захотел, чтобы вдруг она нашла меня, чтобы снова море и ее рождение из воды, из ежедневной ерунды, что неизбежно окончится бокалом-другим в кафе у монастыря, затем разговор с мамой и шоу талантов в полдесятого, и напрасная мысль перед сном: о бегстве за грань света — и тут же о тех медленных часах, что завтра проживу за бумагами в углу кабинета на втором этаже таможни… Ну а что, если нет этажа и нет никакой таможни, если нет и Неаполя — того, какой он в этих страницах, — если Неаполь выдуман, за исключением театра и трех улиц? Что, если выдуман остров, если не было никогда героя, безымянного, едва ли способного на какое-то имя? Что, если я сижу в Москве, и вместо цветущего лавра — голая яблоня, и гулкое транспортное кольцо вместо журавлиного крика? Тогда впустую, о пустом исписаны две тетради, и нужно перекурить, перечитать абзац — и как-нибудь коротко закончить; но взгляд касается имени — Анна — и через строчку — Анна — и тотчас запах пота с табаком, и ловкие бежевые пальцы, и выговор словно камушки, и я часами исступленно сижу у ее тела в этом московском вечере, где я курю, примиряю слова друг с другом и мыслю себя единственно живым.

В час мы сели в Варне, в три — подъехали к гостинице. Два трехэтажных ее корпуса стояли у самой воды: я спросил, нельзя ли окнами на море.

— У нас по списку, — ответила администраторша, показывая из-за стойки мятый лист. — Вы в триста семнадцатом, с вами Гомонов.

Гомонова я не знал: в Варну мы прилетели с Натальей Петровной и Стасей. Их, само собой, поселили вместе — в триста пятнадцатом.

— Что за название для гостиницы, — возмутилась Стася в лифте, — «Орфей».

— В семидесятых называлась «Москвой», — сказала Наталья Петровна. — Я тут грязью лечилась.

Подумав, добавила:

— А может, не тут.

Зашел к ним в триста пятнадцатый: две кровати, стол со стулом, шкаф. В окне никакого тебе моря — лес.

— Ну и ладно, — пожала плечами Стася, — еще устанем от моря.

Потом поглядела на меня недовольно:

— Вы идите. Наталье Петровне нужно в туалет: она при вас стесняется.

Триста семнадцатый оказался в другом крыле. Прежде, чем войти, постучал; в ответ — ни звука. Гомонова в комнате не было, только лежал на одной из кроватей чемодан. Еще стоял резкий водочный запах и жужжала, запутавшись в занавеске, оса. За окном зеленело море.

Пришла Наталья Петровна, строго спросила:

— Почему ваш триста семнадцатый в другом крыле? Еле нашла.

Пожал плечами: будто я виноват.

Наталья Петровна разглядела за занавеской море. Продолжила еще строже:

— Пойдемте вниз: там на конференцию регистрируют.

Спустились, отыскали в очереди Стасю. Через пятнадцать минут получили бейджики и брошюру — одну на троих. Расписываясь напротив своей фамилии, заметил строчкой выше Гомонова О. — пока без подписи.

Снова зашел в триста пятнадцатый: хотелось есть, Стася предложила яблоки.

— Мама дала в дорогу, а я их не люблю, — объяснила она. — Слышали, ужин полвосьмого. Ресторан в другом корпусе.

Принес яблоки в номер, попробовал: кислятина. Потом два часа рассказывал зеркалу о монументальном искусстве советской Болгарии: ближе к семи, озверев от голода, зачеркнул полдоклада и отправился искать ресторан. Полчаса урчал животом перед стеклянной дверью, наблюдая, как официанты накрывают шведский стол.

Гомонов так и не появился: ни до ужина, ни на ужине, ни после ужина. В девять зашла Стася, предложила на дискотеку. Монументальное искусство осточертело, спать не хотелось: переобулся, спустился в бар. Играло что-то стремительное и невнятное; Наталья Петровна, танцуя, раздвигала воздух руками, будто плавала брассом. Скоро осточертела и дискотека; захотелось выпить. Бармен объяснялся с мужчиной в полосатом пиджаке: я решил подождать за стойкой. Минут через пять не выдержал, подошел, прислушался. Мужчина в пиджаке просил виски; в кулаке его трепыхалась бледно-зеленая тысяча. Бармен на усталом болгарском отказывался от рублей: кажется, мужчина понял, в чем дело, и спросил, нельзя ли записать на триста семнадцатый.