Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Не знаю, сколько дней длился голод — может быть, семь. Но потом я заметил, что с балкона ко мне кто-то стучится.

Это был неизвестный мне человек — слегка обезьян, хотя мил: седой и в костюмчике. Был у него ещё чемодан, которым он побрякивал. Я открыл дверь. Он зашёл в комнату и сразу закурил. Выкурив три сигареты — затараторил (он ещё брызгал слюной):

«Я знаю, чем ты тут занимаешься, мне дали распоряжение свыше, чтобы я тебе передал, чтоб ты этим больше не занимался».

«Почему?» — спросил я.

«Потому что твои занятия крайне неприятны тем, кто находится свыше, — они сотворили мир так, как посчитали нужным, а уж разбираться в этом — не что иное, как преступление».

«Это почему ещё?» — полюбопытствовал я.

«Ну смотри, помнишь случай с мужиком, который двигал границу?»

Я такого случая не помнил.

«Новости читать нужно, — говорит. — Ладно, не важно, был, в общем, такой мужик, жил в деревушке у границы с Беларусью, и вот показалось ему, что забавно было бы границу на метр-другой сдвинуть, он и сдвинул, выкопал столбик — и сдвинул, потом ещё раз, и ещё; всем было как-то плевать, так что нескоро заметили, но мужик тот додвигал границу до самого Минска, — и расследование таки начали; ну и что бы ты думал, с этим мужиком сделалось?»

«Тюрьма?»

«Нет же, расстрел. А! Ты потому, наверное, и не знаешь, — замяли случай, ну да ладно, не важно; так вот, угадай теперь — если у вас, на земле, за попытки выйти за границы — пусть даже такие смешные — назначается расстрел, то что станет с тем, кто двигает границы, назначенные свыше?»

Он затянулся. Посмотрел на меня внимательно и, кажется, подмигнул.

«Что-то нехорошее?» — проговорил я.

«Вот именно, мой дорогой, а ты ведь крещёный, с высшим образованием почти, лучше б с Ильиным и Бердяевым дружбу водил, а эта твоя тропа — нехорошая; ладно ещё, когда всякие нехристи туда суются, а ты-то зачем? Ну добро́, у меня куча дел, а ты питайся и спи хорошенько, завтра у вас зачёт, да? Вот и подготовься на совесть».

«Ладно», — ответил я. Он прижал подбородок к груди и с тем исчез.

Я стоял без мысли сколько-то, а потом идеи закипели в моей голове. Господин в костюме сам проговорился: если пустота и бесконечность — это границы, назначенные свыше… Я немощной рукой потянулся за листком.

Но тут я умер от голода — хотя холодильник был полон еды. А пока меня этапировали в Мордовию, я совершенно забыл всё решение. Да и какой в нём смысл теперь? Туда — уже не передать ведь…

Когда Антон кончил свой рассказ, я не удержался, подскочил к нему и потрогал его лоб: холоднее банки пива, он ясно ощущался под рукой.

— Да мёртв ты, мёртв! Не надо суетиться, — успокаивал меня Вовчик.

— Но как? Но почему? — Я снова обрёл дар речи. Ненадолго.

— Да мне почём знать, как и почему? — хохотнул Вовчик. — Расскажешь — тогда поймём. Меня пока сюда вели, я что слышал: когда умираешь — ты как бы на стенку натыкаешься, картинка перед глазами делается, как экран. Вот. И если ты умираешь во сне, например, — то оказываешься в лабиринте, где тебя кормят, поят и не выпускают, пока конвой не придёт. Если самолёт разбился, — тебя по облакам носит. И типа того.

— Но какого хрена мы забыли в Мордовии?! — закричал я.

— Ну, Петруха своей истории не рассказывал, так что… Ладно, Антон, молодцом, хорош рассказчик. Теперь, Петрух, твоя очередь.

Антон отёр пот со лба и протянул руки к огню. Вафля от дыма чихала, но всё равно я курил как проклятый (Вовчик пачку вручил). А Петруха улёгся на землю — как это делают на сеансе у психотерапевта — и начал:

— Я вообще сам местный. При жизни держал кафешку придорожную у развилки на Саранск и Самару: «Поворот» называется. Меня станционным смотрителем ещё звали, но я прикола не понимал.

Жизнь была ничего. Жена, две дочки, сын, вот. Жили все вместе в этом самом кафе. У нас отдельная каморка была, там и ютились. Я сам устроил — удобненько так. Я техникой занимался, а жена на кассе.

Клиентура всякая — дальнобойщики, местные тусовщики, бродяги. Всех обслуживали от души, никто не жаловался. А потом приехала бабень эта московская. Очень, знаете, фигуристая — блондинка вся такая. Приехала и как скажет: «Трансцендентненько!»

Короче, сломалась у неё тачка: БМВ, хорошая, — уж не знаю, где она денег надыбала. Сломалась, значится, а она напросилась у нас ночевать. Не то чтоб жена моя обрадовалась, но я взялся машину починить.

«Я Ксюша, — москвичка грит, — поехали со мной в Москву?»

Ну я чё? Согласился. Живой-то я ведь был вполне ничего.