Александр Стесин - Нью-йоркский обход

После того как жена уехала, Ивану сообщили то, что он знал и сам: ничего не работает, ни вторая линия химиотерапии, ни третья. Узел Вирхова, разросшийся в огромную опухоль, давил теперь на подключичную вену, из-за чего у Ивана вздуло правую руку. Казалось, кожа на руке вот-вот лопнет. Я опросил консилиум, но не услышал ничего кроме равнодушно-бесполезного совета облучить «паллиативненько».

Вечером мне позвонила незнакомая гаитянка и, представившись как сестра Жюстина из церкви Доброго самарянина, сказала, что хочет поговорить со мной об одном из их прихожан – об Иване Лаферьере. Он сам дал ей мой телефон.

– Дело в том, что последние полгода он ходит в нашу церковь и, вообще говоря, стал частью нашей общины… Так что мы чувствуем некую ответственность, не можем не чувствовать… Поэтому мы решили обратиться к вам, доктор, за советом. Ведь у него дела совсем плохи, да? Может быть, ему пора возвращаться на Гаити? Потому что мы его все-таки плохо знаем, хотя, конечно, и рады помочь, не поймите неправильно, но если он умрет… а он умрет, да, доктор? Так вот, если он умрет, кто будет его хоронить? То есть не кто даже, а где? Ведь он наверняка хотел бы, чтобы его похоронили на Гаити. А переправить туда тело очень непросто, уж вы мне поверьте… Так не лучше ли это сделать, пока он еще жив… я хочу сказать, не лучше ли ему провести оставшееся время дома, с семьей? Деньги на билет мы ему соберем, это мы сделаем… Но скажите, доктор, вот вы как врач можете гарантировать, что он перенесет перелет? Потому что если он умрет… скончается в пути, тогда его… тогда тело отправят обратно в Нью-Йорк, и ответственность опять ляжет на нас… И мы готовы помочь, но нам бы хотелось, чтобы он был дома, с семьей… Но вы как его врач, вы можете гарантировать, что это безопасно, я имею в виду этот перелет?

Ничего такого гарантировать я не мог. Я и говорить-то не мог из-за ларингита, но она продолжала тараторить свое, не обращая внимания на мой хрип и, кажется, вообще не ожидая никакого ответа. Через десять минут после того, как она повесила трубку, позвонил Иван.

– Вы простите, доктор, я предупреждал ее, что у вас ларингит и что вам сейчас не надо звонить, но она меня не послушала. Она не плохая, эта Жюстина. Хочет, как лучше. Но она мало что понимает и никого не слушает. Я просил ее не звонить…

Я прохрипел, что Жюстина, в общем, права. Ему действительно имело бы смысл вернуться домой, воспользоваться тем, что церковь готова оплатить билет.

– Но на Гаити нет обезболивающих… Как же я там буду с моей рукой?

– Выпишем вам оксикодон, возьмете его с собой. Двухмесячный запас.

– А таможня?

– Думаю, они не станут вас обыскивать.

– А через два месяца что? Что я буду делать, когда запас закончится? – По выражению его лица было видно, что он не хуже моего понимает: ни о каких двух месяцах речь не идет. Осталось от силы две-три недели.

– Что-нибудь придумаем.

– Хорошо, доктор, я готов. Я много думал в последнее время и понял вот что. Если мне в тридцать восемь лет выпало такое испытание, значит, на то есть причины. Но ничего, я буду работать, левой-то рукой я еще могу пользоваться, буду работать из дому, договорюсь в ООН, и буду приезжать к вам, проверяться каждые несколько месяцев, как получится… Как вам такой план?

– Очень даже.

Церковь купила билет, Иван улетел и на следующий же день прислал нам с Анелем письмо и фотографию: он уже дома. На фотографии он лежит в постели под противомоскитной сеткой. Его шестилетний сын лежит рядом, прижавшись к отцу. Иван обнимает мальчика здоровой рукой.

Пациентку звали Джереми. Мужское имя и странная, некрасивая фамилия. Вот что остается. У нее была та самая «нулевая стадия», от которой никто никогда не умирает. Но из медкарты, которую я просмотрел накануне консультации, стало ясно, что рак молочной железы – далеко не главная из ее медицинских проблем. Первым делом мне попались записки психиатра (история болезни на пять с лишним страниц). Героиновая зависимость, депрессия. Семьи нет, работы тоже. Много лет назад работала медсестрой, но в последние годы никаких попыток трудоустройства не предпринимала. Во время недавнего визита к психиатру призналась, что неоднократно задумывалась о самоубийстве, но решила повременить, потому что ей не на кого оставить кошку. Кошке двенадцать лет, а ее хозяйке – пятьдесят три. В анамнезе стоит стандартная фраза «пациентка выглядит старше своего хронологического возраста». Так и есть. Морщинистая кожа, как у старухи, хотя совсем еще не старуха. В остальном же она кажется совершенно «нормальной». Приятная женщина средних лет, все время виновато улыбающаяся. Кажется нормальной, но я уже читал медкарту. И потому я подхожу к разговору на цыпочках. Хотя в данном случае разговор не должен быть трудным: у меня ведь для нее хорошие новости, ее опухоль имеет крайне благоприятный прогноз. «Это даже не рак, а предраковое состояние, нулевая стадия», – сообщаю я самым бодрым тоном. Она улыбается и энергично кивает. В какой-то момент вворачивает в разговор, что работает медсестрой, и я с радостью подхватываю эту ложь: «Ну да, вы же медсестра, значит сами знаете, что такое карцинома in situ. Все у вас будет в порядке». Она снова расплывается в счастливой улыбке: «Да, доктор, я знаю. Мне повезло». Кажется, нам обоим хочется сделать друг другу приятно, и поэтому мы врем и разыгрываем роли, хотя все всё понимают… Все же Джереми сделала над собой усилие и пришла на пять сеансов лучевой терапии из запланированных тридцати. Это было последнее усилие в ее жизни. Действительно ли она пыталась выкарабкаться или приходила машинально? Может, уже ни на что не надеялась, но хотела еще немного поиграть роль человека, у которого все в порядке? О том, что она покончила с собой, мы узнали от ее брата, с которым связались после того, как она пропустила пять или шесть сеансов. Собственно, это соцработники каким-то образом выяснили, что у нее есть брат; в медкарте этого не значилось.