Андрей Макаревич - Остраконы

Однажды я зашёл к нему за кулисы сразу после представления – он только что отработал со слонами. Юра разрезал батон белого хлеба вдоль, полил патокой и уложил на каждую половину по полкило рафинада – это было угощение для слонов. Слониха Машка, увидев хозяина, разулыбалась, заплясала, закачала головой. Я дал ей полбатона, который тут же исчез в её пасти, стал гладить её хобот. Вдруг Дуров что-то еле слышно шепнул ей, хобот с необыкновенной лёгкостью и силой обвил меня вокруг пояса, и через мгновенье я взлетел ввысь и оказался у слонихи на спине. Вас никогда не забрасывали одним движеньем на крышу двухэтажного автобуса?

Шкура слонихи была шершавой и горячей, из неё торчали редкие волосы толщиной с карандаш. Наверно, я испугался. Во всяком случае, дар речи на время был утрачен. Дуров и слониха хохотали. Когда способность изъясняться вернулась, я униженно принялся просить Машку спустить меня на землю. Но она ещё покачала меня на спине, потанцевала на месте, кося на меня хитрым и мудрым глазом, потом вздохнула и аккуратно поставила на место.

Благодаря Юре я несколько раз попадал в мир, где живут цирковые (ни в коем случае не говорите «циркачи»! Обижаются). Однажды в Новосибирске я завис в цирковой общаге на несколько суток. Молодые мы были и, соответственно, весёлые. Помню, случилась какая-то бесконечная цепь дней рождения. Когда в общаге живет сто человек – у кого-нибудь обязательно день рождения. В среднем раз в три дня. Я сказал «мир цирковых», потому что это именно мир, существующий параллельно, совсем рядом с нашим, большим, миром, где живём мы, все остальные. Эти миры даже слегка соприкасаются – когда мы приходим в цирк посмотреть на выступление артистов. Прочих соприкосновений практически нет. И – всё другое: правила, обычаи, анекдоты, а с ними и чувство юмора – кажется, сам воздух вокруг них чуть-чуть другой. Потому что в цирке нельзя работать с девяти до шести. Цирк – это жизнь, и на другую жизнь у тех, кто родился в этом мире (а в цирке, как правило, рождаются), не остаётся ни времени, ни, кстати, особого интереса.

Тысяча девятьсот восемьдесят первый год, «Машина времени» приезжает в Калининград. Работаем почему-то в помещении цирка. Прямо с самолёта едем на площадку настраивать звук, заходим в цирк через служебный вход, попадаем во внутренний дворик. Пространство заставлено фургончиками, какими-то ящиками, разобранными клетками. Неподалеку рыкает невидимый лев, и я понимаю, что мощность нашей аппаратуры весьма относительна. Посреди двора стоит мальчик лет семи. В руках у него хлыст – шамбольер. Перед мальчиком на столике пять свечей. Он зажигает их, отступает назад на несколько метров и пятью ударами шамбольера гасит их по очереди. Каждый удар сопровождается оглушительным щелчком. Потом мальчик подходит к столику, зажигает свечи, и всё повторяется. Движенья его спокойны и размеренны. Нас он просто не видит – мы не из его жизни. Мы полюбовались на маленького артиста. (Я всё ждал, что он промахнется – хотя бы один раз. Фигушки!) Прошли внутрь, отстроили звук, потратив на это часа полтора, вышли во дворик (мальчик продолжал своё занятие), доехали до гостиницы, пообедали, повалялись по номерам – часа два, и вернулись в цирк к началу концерта. Мальчик был на месте. И я отчётливо ощутил собственное несовершенство.

Всё очень просто, говорит мальчик. Нет предела нашим возможностям. Просто надо тренироваться.

Репетировать.

Чем дольше я живу, тем меньше понимаю природу времени. Хотя всё лучше чувствую её. Что такое само время – очень красиво сказано у Даля (и многие словари его беззастенчиво цитируют): время – длительность бытия. Пространство в бытии. Последовательность существования, продолжение случаев и событий. Дни за днями, века за веками. Умел изложить.

Я про другое. Я про главное его свойство – необратимость. «Обратимо, обратимо!» – кричат математики. «Научно это доказуемо! Вот если полететь в очень далёкий космос, да со скоростью, превышающей скорость света…» Ну да. Теоретически. Если человечество возьмет верх над временем, мы станем богами. Мы сможем изменять прошлое. Хотя, мне кажется, даже Бог не в силах изменить прошлое. Всемогущий? Выходит, время сильнее. Выходит, время и есть Бог.

Вот ты ведёшь пером по бумаге. Справа она ещё безупречно чиста – пиши что хочешь. Рисуй. Ставь кляксу. Но. Переписать, перерисовать уже не получится. Можно только продолжать. До поры. Кляксы пытаются соскоблить бритвой, замазать белым – всегда видно. А дальше – твою бумажку унесёт ветер, или она сгорит в огне с тысячью таких же, или её положат в архив, и будет она там желтеть и пылиться сто лет, и никому она не окажется нужна. А может быть – вставят в рамку, повесят на стену и будут любоваться – как красиво! Долго-долго.