Эшколь Нево - Три этажа

Ответа психолога я не слышала. По бульвару пронеслась группа из сотни бегунов в майках с принтом: «Пробежка за жилье». Психолог и его пациентка продолжали беседовать, как будто промчавшийся мимо потный табун был естественным природным явлением. Зато я страшно испугалась: вдруг кто-то из марафонцев нечаянно меня раздавит. Только после того, как последний из них скрылся из виду, я снова прислушалась. Но поскольку я потеряла нить их разговора, то переключила внимание на другую палатку. Ту, в которой было открыто окошко.

Пациент рассказывал женщине-психологу – мне были видны только ее ноги, – что он двадцать лет состоит в браке, но чувствует влечение к мужчинам. Жена ни о чем не подозревает, дети тоже, никто из друзей ни о чем не догадывается, но время от времени он посещает такие места, где может утолить свою страсть. «Я не жду, – говорил он, – что вы предложите мне решение, я не думаю, что такое решение существует. Просто так долго носить в себе этот секрет… это до того… понимаете? Сам факт, что я говорю с вами здесь… Понимаете?»

Подобные беседы длились всю ночь, и я их слушала, качаясь, словно маятник, между изумлением и ужасом: изумлением перед тем, с какой легкостью люди выворачивают себя наизнанку перед незнакомцами, и ужасом перед содержанием их откровений. Во время этих психологических сеансов мимо нас двигались, порой заглядывая к нам в палатку, самые пестрые личности. В открытую всем ветрам импровизированную гостиную врывались бомжи, пьяницы и просто хамы. Но пациентов это не смущало. По крайней мере, у меня сложилось впечатление, что им ничего не стоит на весь бульвар кричать про свои сексуальные отклонения, пагубные пристрастия и про ложь, которой они пичкают своих близких.

Мало-помалу, Михаил, я пришла к довольно радикальному выводу: речь идет не о единичных случаях, а о массовом явлении. Судя по всему, в последние годы граница между «личным» и «публичным», между «внутренним» и «внешним» помимо нашей воли сдвинулась. Если не вовсе стерлась.

Моим вторым сюрпризом стала реакция тех, кто называл себя «психологами». И здесь меня тоже швыряло от изумления к ужасу и наоборот. Изумление вызывал их юный возраст (они были в шортах, Михаил! Ничего общего с образом пожилого респектабельного эскулапа с трубкой в зубах, каким я представляла себе доктора, лечившего Адара), их способность – на самом деле потрясающая – внимательно слушать пациента, несмотря на творящийся на бульваре балаган, их искреннее желание ему помочь.

Что меня ужасало? Эти профессионалы ни разу не выступили с моральным осуждением порочных наклонностей, в которых им признавались пациенты! Ни разу! Возможно, самым возмутительным примером была худенькая девушка, которая около двух часов ночи присела на скамейку и поведала своей психологине об остром сексуальном влечении, которое она испытывает к своему старшему брату.

Психологиня слушала. И слушала. И слушала. И наконец только и сказала: «Хорошо, что ты об этом говоришь. Вероятно, нелегко жить с такими чувствами».

Господи боже мой! – хотела я крикнуть. Эта девушка стоит на пороге инцеста. И ты не предостережешь ее, что за моральные последствия у такого акта? Не скажешь ей, что даже у самых отдаленных племен на Амазонке существует полный запрет на секс в лоне семьи?! Ведь это именно то, в чем эта девушка действительно нуждается. Это то, что всем пациентам, толпящимся в палатке и ждущим снаружи, на самом деле требуется. Чтобы им сказали, что есть хорошо и что есть плохо. А вы, вместо того чтобы это им объявить, говорите: плохое оно также и хорошее, и хорошее также и плохое. Да, правда, они покидают палатку с довольными лицами. Кто-то их выслушал не осудив. Кто-то их поддержал. Красота. Всем нам хочется, чтобы нас поддержали.

Но утром неразрешенная моральная дилемма вернется и снова начнет их терзать. И на этот раз еще и сильнее, потому что теперь она уже обнародована, она на поверхности.

Конечно, я этого не сказала. Я не считаю, что у меня как частного лица имеется право на высказывание собственных суждений.

И еще одна вещь заставила меня промолчать: я понадеялась, что разговоры, которые я подслушиваю, еще чуть-чуть приблизят меня к возможности понять то, что мне хочется понять, представить себе то, что мне хочется себе представить: что именно произошло при лечении Адара? Как случилось, что после трех месяцев бесед с психологом он решил, что мы, его родители, повинны во всех его грехах и что желательно ему держаться подальше от нас на неограниченный срок? Что есть в ней, в этой психологической практике, такого, нам обоим чуждого, что заставило его совершить нечто столь экстремальное?