Кирилл Кобрин - Юбилейный выпуск журнала Октябрь

И мальчика не позабыть,
что к ближнему любовь прилежно
щенку старается привить,
чеша ему загривок нежно.

Наполовину скошен луг.
Вторую половину луга
косить с чего бы это вдруг,
зачем, с какого перепуга?

Трава, достигнув своего
предела,
не растет уж больше,
но потеряться в ней легко.

Потерянность – нет чувства горше.

Оно становится порой
совсем-совсем невыносимым.
Под мглистым небом,
на сырой
земле, пропахшей горьким дымом.

Кукурузу грызли не для сытости,
но для удовольствия они –
жертвы безотцовщины, забитости,
как их называют в наши дни.

А тогда мальчишки деревенские
величались местною шпаной,
и ее шнурки интеллигентские
обходить старались стороной.

Полагая верхом неприличия
говорить об этом вслух,
теперь
шепчутся о классовом различии,
затворив на всякий случай дверь.

А тогда Россия зубы скалила
и глядел с презреньем класс на класс,
улыбаясь до ушей,
как правило,
носом шмыгая и щуря глаз.

Будто бы бананами зелеными,
хрумкая початками в кустах –
крепкими, сырыми, несолеными,
сея в наших слабых душах страх.

За час пути проселок вытряс душу,
и тетка с сумкой у груди сказала:
О Господи, зачем ты создал сушу,
ужели тебе моря было мало?

Уймись ! –
ответить мог Всевышний тетке,
но промолчал, осекся на полслове,
должно быть, глядя на ее обмотки,
обноски,
нос картошкой, дуги-брови.

Быть может, осознав свою ошибку,
подумал Он, что лучше было б все же
одеть дорогу в каменную плитку,
пусть это и значительно дороже.

Господь был милосерден не чрезмерно,
однако – чересчур сентиментален,
доверчив и покладист был,
наверно,
как самый распрекрасный русский барин.

О Господи! –
стенала тетка громко.
И сумка на груди ее гремела.
А в поле за окном мела поземка.
И грусти нашей не было предела.

Кинопроектор зажевал
фрагменты жизни нашей:
Елку
в Колонном зале,
школьный бал
и свеклы сахарной уборку.

Теперь следы заметены
и можно скрыть свою причастность
к истории родной страны.
Свою любовь к ней и пристрастность.

Как к женщине,
которую давно
уже не любишь, но ревнуешь,

о прежней жизни все равно
тоскуешь, Боже, как тоскуешь!

Легко ли жить с такими мыслями,
что мы живем, как жмых жуем,
и чувствовать при этом лишними
себя людьми в краю родном?

Хоть от Печорина и Чацкого
отличье наше велико,
как будто бы до принца датского,
до них нам крайне далеко,

но все же в сердце отзывается
14 декабря
недаром,
буря поднимается,
бьет в грудь и валит с ног не зря!

Отражаются в окнах вагонных
бесконечной чредой целый день
множество областных и районных
городов, городков, деревень.

Отражения смутны, нечетки,
потому и похожи они
на давно пожелтевшие фотки
нашей дальней-предальней родни.

Кто есть кто, догадаться непросто.
И приходят мне мысли на ум
про земную юдоль и сиротство,
видя синий в полоску костюм,

платье белое в черный горошек
и на скошенных чуть каблуках
пару легких совсем (без застежек)
двух сандаликов на ремешках.

Боже правый,
а где же то счастье,
где та молодость, что вдруг прошла,
что сгубило людей за напастье,
что за вьюга в полях замела?

Нас разделяют многие границы –
от климатических и часовых
до государственных,
открытых лишь для птиц,
рассеянных в пространствах мировых.

Они день ото дня – то тут, то там.
Команда голоштанная повсюду –
в лесах, в садах,
а нынче в Божий храм
вдруг залетела, что подобно чуду.

Услышать крыльев шум над головой
на Троицу в просторном светлом храме,
который убран с вечера травой
душистой, свежим лапником, цветами,

естественно,
но жутко все равно,
и потому бежит мороз по коже,
и на причастье красное вино
и впрямь на кровь становится похоже.

Подкатывает к горлу ком, когда
я думаю, что это – кровь Господня,
а вовсе не вино и не вода,
что Агнец в жертву принесен сегодня.